Страница 37 из 58
Я не знаю, что говорить в таких случаях, как себя вести, и страдаю от проклятой неловкости. Но майору, как мне показалось, было тогда все равно, с кем говорить, только обязательно при ком-то подумать вслух, выговориться.
- Раньше очень тяжело было, даже странно, что так много может вынести человек. А вот, выходит, может. Меня привычка к военной жизни спасла. Шесть тридцать - значит, вставать, бриться; хочешь не хочешь, а надо бриться, и сапоги почистить, и подворотничок подшить! А там самое важное, для чего мы живем и все это переносим, - боевая работа… И главное - победить! Вы это должны понимать, Борисов.
Майор остановился, постоял, посмотрел на небо и вдруг резко повернул к своей землянке. Я пошел за ним. У входа он так же неожиданно и не по-уставному предложил зайти.
В его маленькой комнате я ни разу не бывал. Железная койка, столик у стены и два стула. Над столом фотография женщины и молодого человека в армейской форме.
Дневальный принес кипяток.
Я чувствовал себя очень неловко, обжигался чаем, а майор задумчиво прихлебывал из кружки и вдруг, уже иронически сощурившись, объявил:
- А знаете, для чего я вам это рассказал, молодой человек? Чтобы вы, простите за резкость, не носились со своими переживаниями, как с писаной торбой.
Будто мгновенно исчез куда-то незнакомый и ласковый майор, и вот он снова передо мной, колючий, язвительный.
Я покраснел и вскочил. А майор как ни в чем не бывало продолжал уже привычным, немного деревянным голосом:
- Согласен, кое-что вам пришлось по заслугам перетерпеть. Самое важное, что по заслугам. Понятно?
Я стоял совершенно ошеломленный.
- …Думал я, что вы меньше будете уединяться, а вы стали избегать товарищей, - продолжал майор, - сидите, как медведь в берлоге. С меня, что ли, пример берете? Молоды еще, молоды… Стыдно… Ну что ж, давайте делом займемся.
- Есть, - говорю, - заниматься делом. - Даже каблуком щелкнул. А каким делом, кто его знает, ничего не пойму.
Вышли на командный к картам.
Майор встал, лицо бесстрастное (только теперь я лучше его понимал: поглядишь - тихо, гладко, а на деле - горит человек), одернул китель и этак официально отрубил:
- Выкладывайте, старший лейтенант, ваши расчеты.
* * *
Наутро все стало известно. Я не спал всю ночь и, счастливый до сумасшествия, занимался районом обороны противника, где мне предстояло нанести удар. В окно постучал Котов.
Он вошел на носках, таинственно приложив палец к губам и улыбаясь до ушей.
- Разрешите поздравить, товарищ старший лейтенант? Я уж знаю, чего же скрывать!
- А что знаешь, старик?
- Капитан говорил… Нашему, говорит, майор разрешил летать… Можно сесть, товарищ старший лейтенант?
Сеня сел, вытер рукавом мокрое от снега и раскрасневшееся на ветре, улыбающееся лицо.
- Ну и погодка, не дай бог лететь в такую пургу… А капитан много о вас говорил… Он все последнее время как лев сердитый.
Сеня Котов подробно передал свою беседу с Калугиным.
Калугин вызвал стрелка. У него, вероятно, было то хорошее, доброе настроение, за которое мы все его любили. Но Сеня не заметил этого: командир брился, и все лицо у него было в мыльной пене.
Калугин строго посмотрел на Котова, и Сеня, конечно, решил, что сейчас будет очередная проборка.
- Понимаете, товарищ старший лейтенант, - сказал доверительно, наклоняясь ко мне, Сеня, - я как раз пулемет чистил и не дочистил, прибежал Степкин. «Беги, говорит, меняй унты». А у меня как раз правый унт прохудился, порется по швам, и срок им вышел. Побежал я в кубрик за аттестатом. А тут он меня и вызвал. Стою я перед командиром и думаю: «Так и есть, сходил к нам на машину и обнаружил безобразие с пулеметом».
Я очень хорошо представил себе эту сцену, как Калугин сидит перед зеркалом, а Котов ждет проборки.
«Ничего не слыхал? - спросил Калугин у Котова. - Ты же любопытный».
«Ничего», - все более робея ответил Котов.
«Ну так вот: наш-то снова полетит!» - стирая мыло, объявил Калугин. И тут Котов увидел непонятное выражение на лице командира: не то Калугин радовался, не то сердился.
«Больно скоро его пускают летать, - сказал Калугин ворчливо, - и еще на всякие опыты. Для этого летчик настоящий нужен. Еще один самолет, чего доброго, угробят. Нет, я б его, мальчика, не выпускал, пускай тут околачивается».
- Стою перед ним, - сокрушенно объяснял Котов, - и никак не пойму: чего он кричит, все больше расходится и лезет из себя, ну как тесто из квашни. Припомнил он мне тут и пулемет. «Я тебя, говорит, думаешь, затем позвал, чтобы приказы командира полка докладывать? Ты мне доложи, почему на пулемете тряпка висит? Все вы хороши!»
- То есть вы и я, - пояснил Котов. - «Получай, говорит, наряд вне очереди, передай дежурному». Пришел, получил наряд и - к вам, поздравить. Можно сказать, из-за вас пострадал. Только, товарищ старший лейтенант, - Сеня наклонился ко мне и заговорил шепотом, - по-моему, капитан доволен и сердится на себя, что доволен. Вот честное комсомольское!… Может, еще с нами полетите, товарищ старший лейтенант?
Я не хотел говорить об этом с Сеней и спросил его, что пишут из дому.
- Ждут, очень ждут! - рассудительно сказал Котов. - До того крепко ждут, что даже жалко: мало ли что. А картошки до лета хватит.
* * *
Утром у меня состоялся еще один любопытный разговор со Степой Климковым.
Я пришел в столовую рано, занял место и поздоровался с Любой. Она убежала на камбуз, но вернулась не одна. Впереди очень торжественно выступал Степа Климков с подносом, на котором не менее торжественно плыла чашка какао в облачках пара. Климков поставил передо мной какао и, откашлявшись, внушительно объявил:
- С сегодняшнего дня вы, товарищ старший лейтенант, переводитесь на летное довольствие по норме «один-а».
Какао по норме «один-а» стояло у моего прибора как знак возвращения к единственно правильной для меня жизни.
Потом Климков сменил официальный военный язык на дружеский, и на лице его появилось такое же хорошее выражение и такая же сердечная улыбка, как у Сени Котова, и так же, как Котов, он многозначительно произнес коротенькое и всегда приятное «поздравляю». Поздравив, он, конечно, вспомнил о «переходящих остатках». Убежден, что он придавал этой своей мысли грандиозное значение.
Я сказал Климкову, что он сочинитель прописных истин и чудовищный болтун. Климков совсем не обиделся, пожелал мне ни пуха ни пера и удалился на камбуз.
После обеда состоялся третий и самый интересный разговор.
Зашел майор Соловьев. Он торжественно поздравил, и я выслушал, как музыку, это светившееся и повторявшееся для меня слово «поздравляю».
Потом Соловьев завел разговор о втором фронте (тогда все говорили о втором фронте), потом о погонах (тогда все говорили о погонах), потом о новых воинских званиях (и об этом все говорили). Было очень приятно, что пришел ко мне майор Соловьев, - мы, старые летчики, воевавшие с первого дня, особенно любили его за доброе расположение к нам. Соловьев понимал мое чувство и делал вид, что совсем не торопится.
Вспомнив о приезжавшем младшем лейтенанте, майор вогнал меня в краску, но и это было приятно. Только под конец Соловьев спросил, готов ли я к полету, не отвык ли, не надо ли перед боевым хоть «покрутиться в воздухе».
Я сказал, что слетаю в зону или на полигон на учебное бомбометание, если погода поправится.
- А с кем полетите?
- С Морозовым, - ответил я, едва не назвав своего летчика по привычке Булочкой.
- А не молод? Задача у вас больно трудная для летчика и непривычная.
- Товарищ майор, я уже получил разрешение от командира полка и эскадрильи. Я верю в Морозова, видел его на взлете и посадке, в воздушном строю. У него есть в руках талант, что ли, и он хочет испытать бомбометание с малых высот. Вот увидите, - продолжал я разгорячась, - он из молоденьких, которые становятся героями. Вы скажете - «Булочка». Нет, это только молодость. У него железное здоровье, совсем нет нервов и глазомер нечеловеческой точности, просто птичий.