Тяжелый дивизион

— Вот, наверное, собака, — сказал высокий худой, — только что не кусается.

— А куснул бы.

— Прошли времена, — ответил сосед Андрея.

— Да, прошли и не вернутся, — громко сказал Андрей.

Солдаты замолчали. Андрей видел, как в глазах у них таяло выражение злой, задорной насмешки. На смену появлялась еще удивленная, сомневающаяся, но уже мягкая доверчивость.

— А вы, может, партийный? — спросил высокий.

— Нет, я не партийный, но я думаю, что это и не важно. Важно, кто как относится…

— Относится, — сказал худой, — чего там относится? Вы в бараке были?

— В каком бараке?

— Ну, а где митинг, — сказал солдатик, который собирался дать Андрею сдачи.

— Митингуют… — сказал сосед впереди. — И день, и ночь… так и кроют, так и кроют.

— Всё те же?

— Зачем? Народ как на вокзале. Вокзал и есть. Одни уходят, другие приходят. Вот сдавай депешу и пойдем.

— Ну, им там не здорово взглянется, — уже с участием сказал солдатик.

— Погоны того гляди оборвут.

— Не обдерут, — уверенно сказал высокий, — еще не дошло. Без пяти минут.

— Ну, там градус на все топки, — отозвался железнодорожник.

— Я бы пошел, — сказал Андрей.

— Ну и ладно.

Депеша Елене, что он едет в Петроград на десять дней, была отправлена. Андрей подождал, пока высокий сдаст свою, и они вышли на перрон. Встречный пехотинец с вызовом бросил ему под ноги окурок, другой крепко задел локтем. Высокий отвел его рукой и обошел Андрея, чтобы защитить от толчков. Солдаты шли редким потоком от большого барака, несколько в стороне от главныхпутей. Здесь было уже совсем темно, и только раскрытая настежь дверь сарая светила огоньком потолочной керосиновой лампы. У дверей курили, громко спорили. Когда Андрей вступил в тусклую полосу света, его проводили изумленными взглядами. За дверью густо стояла толпа, только у стен оставались тесные проходы в мешанине шинелей, кожухов и ватников, прошитых белой ниткой. Было в воздухе потно и дымно. Голос оратора не всегда долетал до дверей. Оратору щедро хлопали, и скоро на помост вышел другой. Он закричал так громко, что все вздрогнули:

— Товарищи братишки! Усех вас приглашаю вступить в партию большевиков. Как я сам… Прошу… что только у большевиков я узнал про все. Про все понял. И хотя бы «Окопная правда». Я теперь и сплю плохо, когда не почитаю…

Ораторы сменялись часто. Тех, кто повторялся, говорил скучно, бесцеремонно перебивали. Требовали других.

Время от времени выступали опытные агитаторы, находившие в этом зале быстрый и радостный отклик. Потому сами они легко зажигались настоящим человеческим волнением.

Андрей слушал внимательно речи, но еще внимательней следил за залом. Не было никакого сомнения, здесь крепким приводным ремнем живого интереса были связаны все эти сотни слушателей со сценой, с грязным помостом, на который взбирались ораторы, поднимавшиеся со скамей здесь же в зале.

Ораторы говорили взволнованно. Андрей находил в их речах каждый раз что-то новое, еще не слыханное. Он сам волновался вместе с залом, когда говорили о мире, о братстве народов, о проклятой войне, о возможности лучшей жизни.

Потом выступил оратор, который начал редкими, отдельно падавшими в толпу, как бы широко расставленными словами. Они были произнесены без особенного внешнего воодушевления, но с глубоким внутренним упором. Казалось, оратор преодолевал колоссальные трудности, чтобы выискать нужные слова. Слова повисали над залом, медленно кружились теневым венком, становились плечом к плечу рядами, а потом, когда уже все напряженно слушали, перестав курить и сморкаться, понеслись быстрые, уверенные, как колеса, которые, кажется, догоняют одно другое, но никогда не сталкиваются.

Зал не шевелился. Папиросы погасли в руках у солдат, у дверей столпились привлеченные молчанием зала и речью, которая, победив смущение оратора и шепот тысячного зала, неслась теперь над скамьями вольно и уверенно. Сосед Андрея тяжело дышал и всем лицом и корпусом тянулся вперед.

— Офицеры называют наше движение бунтом. Они хотели бы потопить солдатскую революцию в крови, как потопили Романовы бунт Пугачева, Степана Разина, как они задушили офицерскими руками тысячи восстаний рабочих и крестьян, которые не вынесли рабства и нужды. Но мы не бунтовщики! Мы говорим здесь от имени миллионов рабочих и землепашцев: довольно ненужной крови — мы революционеры. Довольно рабства! Нам дали в руки винтовки, чтобы мы убивали таких же тружеников, как и мы сами. А мы заявляем — довольно обмана! Мы повернем штыки против тех, кто гонит нас на войну, кто угнетает нас и наших братьев, немецких, французских и английских рабочих и крестьян. Против тех, кто хочет нажиться на войне и построить новые дворцы, продавая нам же винтовки, пушки и снаряды.

Сосед Андрея часто мигал глазами и чмыхал носом, У него было обветренное худое лицо с редкой растительностью. Глаза у него были прозрачные. Обыкновенное серое лицо, но сейчас оно светилось гордостью и достоинством.

— Наш путь труден, — понизив голос, говорил оратор. — Мы должны не только сбросить власть Временного правительства, власть офицерства, не только отбить атаки всех врагов, но должны сами, без чужой помощи построить такую жизнь, которая будет неизмеримо лучше прежней. Мы не боимся войны. Мы способны выдержать самую страшную битву за свои интересы, но на этой войне у нас нет интересов. Нельзя дальше жить слепыми баранами. Мы покончим с этой войной и поведем другую — с буржуазией, за социалистическое общество, за лучшую жизнь для всего человечества. Вместо армии царей и помещиков мы создадим непобедимую армию свободного народа. Мы не бунтовщики, мы революционеры. Борясь за свои интересы, мы боремся за все человечество. Буржуазия была права, свергая власть аристократов. Она дала человечеству машины, фабрики, высшую форму культуры. Рабочий класс даст человеку еще более высокую форму жизни. Мы не только творим волю истории, но и сознательно подталкиваем исторический процесс. Революция — это локомотив истории…

Легко было следить за лицом соседа. Оно было послушно оратору со сцены, как скрипка дирижеру. Оно затухало и разгоралось — костер человеческой души.

Легко было понять, как должны действовать эти слова на солдат, всем нутром ненавидящих войну и установившийся порядок жизни.

Легко было поставить себя на их место.

Эти мысли должны были прижиться к психологии этих людей, как кожа к мясу. Без крови не отодрать их, не сделать опять чужими без ущерба для всего организма.

Впереди дышат широкие спины. Дышат в такт, как станки, пущенные на одном ремне. Керосиновая лампа придает залу вид тусклого лубка. Позади — вспотевшие лица. Может быть, он один способен здесь все наблюдать со стороны. Андрей обвел барак осторожным взглядом.

Прислонясь к стене, как бы откинувшись от зала, от стиснутых солдатских плеч, сидел человек, с головой, погруженной в тень низкого, чуть покачивающегося абажура. Он, видимо, наблюдал за Андреем с той же настойчивостью, с какой тот следил за ходом теней на лице своего соседа. Андрею показался неприятным этот взор, это ощущение мухи, ползущей по лицу. Он стал смотреть на сцену.

Человек поднялся. Большой, костлявый, в черной смятой кожанке. Проходя, он положил руку на плечо Андрея и поманил его к выходу. Большая лысая голова качнула шишкой индийского мудреца в световом пятне.

— А я вас узнал, — усмехнулся он в бороду уже на улице.

— Да, теперь и я вспоминаю.

Человек вынул из-под локтя смятую в блин фуражку.

— Я вас вижу здесь в первый раз.

— Значит, вы здесь часто?

— Сегодня уже трижды выступал… Я все смотрел, как вы следили за соседом, за залом. Как вы сюда попали?

— Солдаты привели.

— Хм… Значит, вы все-таки присматриваетесь? Мне и тогда казалось…

— Послушайте… Все, что вы говорите… все это замечательно. Это как проповедь новой религии. Но вот я… понимаете?.. Мне не нужно никакой религии. Я не ищу никаких откровений. И так за плечами груз мистики, цепкий как репейник. Но, понимаете, во всем этом подозрительно для меня одно. Это слишком близко к желаниям миллионов, самым естественным и невыполнимым, это слишком обольстительно, чтобы быть правдой.