Тяжелый дивизион

— Давно потеряли, — спокойно согласилась борода.

— Мы спросим фронтового офицера, — предложил вдруг сосед Андрея.

— Правильно! — доверчиво поддержала борода.

Андрей вдруг оказался в центре внимания.

— Что вы думаете по поводу всего этого, прапорщик?

Андрей уже давно был зол на обе стороны. Одни хотят ввести смертную казнь, словно можно казнить пол-армии.

Другие против репрессий, но рассчитывают на восстановление боеспособности армии, на офицерство, на интеллигенцию, на чудо…

— Меня застали врасплох. Я не оратор и не политик. Я здесь вижу две точки зрения, и если вы хотите честное мнение фронтовика, то думаю, что и те и другие не правы. У солдат есть свои мысли и крепкие желания. У офицеров — свои. Ваши мысли не сходятся ни с солдатскими, ни с офицерскими.

— Вы хотите сказать, что все офицеры — монархисты, а солдаты — большевики?

— Я хочу сказать, что в живой армейской среде я не вижу ваших союзников.

— А вы сами кто? — вызывающе крикнул, сверкая пенсне, молодой врач.

— Я беспартийный офицер. Я вам не навязывал свои мысли. А вы уже действуете окриком.

— Тише, тише, дайте говорить человеку!

— За нас голосует миллион солдат.

— Голосуют? Может быть. За наступление тоже голосовали.

— Это наглость!

Андрей был спокоен. Это враг не страшный.

— Вы говорите об офицерстве, об интеллигенции… Не все офицеры монархисты. Накануне революции монархистов была горсть. Но сейчас офицеры ищут, и если они найдут, то это не будет партия Керенского. Ни два ни полтора…

— Вы, наверное, большевик.

— Ну, знаете, даже я, беспартийный, о большевиках знаю больше вашего.

Андрей сел. Враждебными глазами глядели все эти люди. Но смотрелось им в глаза легко и просто. Сквозь железную решетку даже дети спокойно смотрят в злые мигающие глазки зверя. Здесь решетку заменяет бессилие… С солдатами так не поспоришь.

— К делу, товарищи! — застучал доктор. — Прапорщик, кажется, не уполномочен представлять здесь все фронтовое офицерство. Поэтому, полагаю, не стоит тратить столько времени и красноречия. Вы артиллерист? — обратился он к Андрею. — Нашего корпуса?

Андрей сам назвал часть и фамилию и вышел.

Через три дня на позицию прискакал какой-то офицер, привязал коня к одинокому дереву и вызвал из блиндажа Андрея.

Андрей с удивлением узнал в приехавшем соседа по эсеровскому собранию, который, собственно, и спровоцировал его на выступление.

— А я к вам, — сказал он Андрею.

— Чем могу служить?

— Видите ли, у нас в Полочанах организуется солдатский университет. Я являюсь его руководителем. К сожалению, у нас очень мало культурных сил. Там, на собрании, мне показалось, что вы могли бы помочь нам. Так вот соглашайтесь, сначала в принципе, а потом поговорим, что и как.

— А как же батарея?

— Пустяки. Мы отзовем вас через корпусной комитет.

— Отказываться от культурной работы я, разумеется, не стану, но лучше было бы установить какие-то дни, в которые я буду приезжать… Если не будет боев, разумеется.

— Жаль. Мы думали, вы отдадите нам все время и займете одно из руководящих мест.

Андрей был поражен. Ему казалось, он оставил в комнате эсеровского собрания только врагов. «Большевики так бы не поступили», — невольно подумал он.

Горелов уехал в Минск. Офицеры знали, из Минска Горелов постарается пробраться в ставку, чтобы здесь из первоисточников узнать о судьбах и планах офицерского союза.

На другой день офицеров пригласили на собрание комитета. Повестка была отщелкана на машинке без интервалов: отношение к приказу о дисциплинарных судах, вопрос об отпусках, текущие дела.

— Почему вдруг такая повестка? Что это Шнейдеров проснулся? — спрашивали офицеры.

— А вы обратили внимание на текущие дела? Посмотрите. В этом — вся соль. Остальное — высшая политика Табакова и Шнейдерова.

В текущих делах значилось:

а) связь с корпусной библиотекой и

б) командировка поручика Горелова.

О судах и о смертной казни опять горячо и долго говорил Шнейдеров. Получилась проповедь с текстами, цитатами и призывами. Резолюцию Шнейдеров составил резиновую: за суды и необходимость повышения боевой дисциплины, но против смертной казни.

— Резолюция, как всегда, паршивенькая, — сказал с места Петр. — Хорошо, хоть против расстрелов протестуете…

К вопросу об отпусках отнеслись внимательнее. Отпуска были запрещены правительством Керенского еще во время подготовки наступления. Это запрещение едва не взорвало солдатскую массу. Многие части так и не выполняли приказа. Комитет дивизиона постановил приказ выполнить, но торжественно обещал солдатам, как только наступление кончится, добиться увеличения нормы вдвое.

Табаков попробовал было отстаивать приказ. Наступление-де не состоялось, но приказ не отменен. Может быть, Временное правительство еще надеется на успех на Северном фронте…

— Сядь, заткнись! — крикнул Багинский.

— Уже наступили, — поддержал Берзин.

Стеценко потребовал немедленной отмены приказа. Отпуска — это обмен революционным опытом между тылом и фронтом. За отпуска солдаты будут драться.

— Верно! — кричали набившиеся в избу возбужденные солдаты. — Какого черта? Гони по десятку от батареи!

Порешили просить комитет корпуса отпуска возобновить. В корпус послать копию протокола собрания.

К концу заседания в помещение комитета вошли командир дивизиона, Скальский и группа офицеров. В окна глядели со двора солдатские головы.

— О командировке поручика Горелова буду говорить я сам, — заявил председатель Шнейдеров. — Случай неприятный, но комитет никак не может уклониться от обсуждения этого вопроса. Многочисленные запросы солдат, полученные комитетом, показывают, что батарейцы глубоко возмущены поведением командования, и долг комитета внести в это дело ясность и добиться восстановления взаимного доверия между солдатами и командным составом дивизиона.

— Ближе к делу, — сказал кто-то из офицерской группы.

— Все в свое время, — поднял руку Шнейдеров. — Мы сейчас отказываем солдатам в отпусках, несмотря на то, что у солдат дома хозяйство, семьи…

— Верно! — загудели углы комнаты.

— …и в то же время офицеры, военные-профессионалы, разъезжают без дела, без пользы для обороны.

— Ну, это как сказать, — произнес тот же голос.

— Говорите громко, господа, — обратился к офицерам Шнейдеров. — Вы хотите сказать, что Горелов поехал не без дела. Так, что ли? Тем хуже, господа, тем хуже. Вот об этом, собственно, мы и поговорим. Я буду говорить, как всегда, прямо: солдаты подозревают, что Горелов отправлен для связи в офицерские фронтовые организации, а оттуда проедет в Могилев, в ставку. Так не хотите ли вы сказать, что солдаты правы в своих подозрениях?

— Верно. К золотопогонным барбосам! — крикнул кто-то за окном.

— Нельзя ли все-таки без оскорблений! — потребовал Перцович.

Шнейдеров оставил его реплику без внимания.

— Офицерство дивизиона, — продолжал он, — должно очиститься перед солдатами в этом обвинении. Мы просим командира дивизиона рассказать нам, куда и зачем откомандирован поручик Горелов.

— Пожалуйста, — улыбнулся полковник. — Я бы, собственно, мог этого и не делать. Поручик Горелов получил от меня задание оперативного характера. Но, чтобы не создавать совсем уж лишние трения, как это любят делать некоторые неспокойные люди, я скажу. Горелов командирован на основании приказа по армии во фронтовую школу летчиков-наблюдателей, чтобы установить на весь летний период способы и последовательность прохождения специальных курсов для артиллерийских офицеров-наблюдателей, в чем ему и выдано соответствующее удостоверение. Все. Надеюсь, собрание удовлетворено моим объяснением полностью?

— Нет, не полностью, — заявил Петр.

— Я вам не давал слова, — перебил его Шнейдеров.

— Ну дайте!

— Пожалуйста.

— Мы, конечно, не можем доказать сейчас, что поручик Горелов поехал в Минск и Могилев с целью связаться с офицерскими контрреволюционными организациями, хотя мы уверены, что это так. Но если офицеры дивизиона действительно ничего общего не имеют с реакционным союзом офицеров при ставке, то пусть они здесь в письменной резолюции, которую мы напечатаем в армейской газете, заклеймят контрреволюционную работу союза.