Мы поднимались в атаку

Мы дошли, дошли до дома лесника!

Нас тихо окликают иззябшие часовые. При вспышке ракет они ложились в ямки, вырытые в снегу, а в ямках вода. Три дня не ели ничего. Я облегченно вздыхаю: полдела с плеч!

Входим в дом, и становится ясно: радоваться рано. Много раненых, среди них комбат, начштаба, ротные. Зацепило замполита, но он держится, командует: больше некому.

- Сочтемся славою,- говорит он мне,- давай распоряжаться вместе: ты по строевой, я по политической.

- Давай, комиссар,- отвечаю я.

Опытные, воевавшие солдаты не к хлебу, не к махорке кидаются - к патронам и гранатам, что важнее для боя. Налаживается рация, и мы с замполитом получаем от командира полка подтверждение: прорыв - «сабантуй» - в том же месте, в тот же час.

- Слушай боевой приказ,- произношу и торжественные неумолимые слова.- Полчаса на еду и сборы. Раненых несем на плащ-палатках и шинелях; тяжелых - в том числе комбата - в сани; движение «ромбом». В центре раненые бойцы и офицеры, мои автоматчики - в группах прорыва, прикрытия и на флангах «ромба». Выход на просеку и атаки и семь ноль-ноль, вслед за залпом «катюш». Атакуем в темноте - значит, без «ура»; забрасываем гранатами, ослепляем огнем; движение безостановочное. Я в группе прикрытия, замполит - в группе прорыва.

Среди нас, военных мужчин, стоит и слушает боевой приказ только одна гражданская - женщина, хозяйка дома, «лесничиха». Ходила среди раненых, поила, помогала есть, собирала в дорогу. Видя, что она не думает идти с нами, я подхожу к ней:

- Вы пойдете тоже, иначе вас убьют; ведь вы давали приют советским солдатам.

У нее худое, еще красивое лицо, обрамленное светлыми волосами с заметной сединой. Поражают глаза - остановившиеся, что ли, полные невысказанной муки.

- Я никуда отсюда не пойду.- Она говорит по-русски, правильно, с певучим латышским акцентом.- Хочешь знать, парень молодой, почему? Тогда пойдем.

Крепко берет меня за руку, выводит из дому, за огород, к лесу. Шумят под ветром ели: их рокот и странные слова отвлекают меня от боевых забот, вселяют в сердце тревогу. Будто что-то важное для себя, для всей жизни должен я узнать сейчас. Когда глаза привыкают к темноте, вижу, что стоим возле четырех могил, холмиков, и на каждом дощечка с именем, как на латышских надгробьях.

- Вот здесь,- говорит женщина,- мой муж и оба сына. Из города от партизан пришел на связь молодой русский парень Саша. Он был нездешний, и айзсарги - местные фашисты выследили его и привели немцев, а немцы всех убили. Я просила застрелить и меня, но фашисты только смеялись и отвечали, что смерть - легкое избавление, я должна помучиться в одиночестве…

Эта женщина не уйдет от могил, не вести же ее силою!

С верным Саней Кузнецовым и обоими сержантами я ухожу последним. Скрылся за поворотом лесной тропы дом. Меня мучит, что чего-то я недопонял, не помог. Оглядываюсь - бывает так: невольно оборачиваешься, и на самом деле кто-то смотрит тебе вслед. Я говорю своим: «Сейчас вернусь», и бегу назад, к дому. Она стоит на крыльце.

- Что за парень был тот Саша? - спрашиваю я.

- Подожди,- отвечает женщина.

Она уходит в дом и вскоре возвращается. В протянутой руке лежит что-то маленькое, трудно различимое. Я достаю трофейную зажигалку, прикрываю ее от ветра и чужих глаз, чиркаю. На ладони женщины - фотография с паспорта или какого-то удостоверения, с белым уголком для печати. А на снимке - Саша Чесноков…

В первый же послевоенный отпуск я приехал в Ленинск, явился к военкому и оставил заявление: «Я, старший лейтенант Щедров, свидетельствую, что мой боевой товарищ по комсомольскому добровольческому батальону Чесноков Александр, 1923 года рождения, не пропал без вести, а погиб смертью храбрых за нашу Советскую Родину и похоронен у города Тукумс». Потом узнал: Сашина мама стала получать пенсию за сына. А пойти к ней не решился, будто виновен: он погиб, а я - жив…

В марте меня в последний раз ранило, но я успел вылечиться и вернуться з полк перед самой Победой. Мимо шли в тыл пленные враги, уже неспособные убивать. На землю пришел мир.

О, какой это был долгожданный мир, какая это была выстраданная, тяжко добытая всем народом Победа! Она пришла в Курляндию майскими днями, да только с небольшим замедлением. Стотысячные колонны пленных неохотно потянулись на восток в те часы, когда на всех фронтах отмечали Победу. У нас же в ночь на девятое фейерверк не всюду оказался салютным. Оголтелые фашисты били по нам, а мы, естественно, не давали им спуску. Потом фанатики скисли, гитлеровцы повсюду выбросили белые флажки, и наши боевые роты неостановимо пошли через вчерашнюю передовую. Мы были готовы принять бой. Готовы были принять и капитуляцию. Это оказалась последняя атака, в которой пришлось мне участвовать.

Как ни странно, это была психическая атака, после которой враг капитулировал.

Навстречу нам из-за ржавых мотков «спирали Бруно» вышел громадного роста офицер, за ним орава здоровенных гитлеровцев в крестах, нарукавных нашивках, цветных ленточках за «отличия на Востоке». Враги, пехотная солдатня, которую мы оч-чень хорошо узнали за четыре безжалостных военных годочка. Гитлеровское воинство молча и покорно идет сдаваться. Вдруг я обращаю внимание на белую, дергающуюся щеку моего сержанта Макашова, не на лицо - только на контуженную щеку и прицельно немигающий синий строгий глаз. В его напряженных руках чутко дремлет автомат. Враги, отбрасывая оружие, поднимают руки; у нас они опущены, будто с усталости. А лица наши, как у сержанта: на них усталость, и ненависть, и радость, как отсвет блистательной Победы. Сближаемся в тишине. Не помню команд, топота сапог, даже лязга падающих в кучи автоматов и винтовок - отключился в памяти звук. И только осталось: над всей панорамой сдачи освобожденно, по-весеннему рокочет лес.

Мы с передним офицером стоим друг против друга - командир стрелковой роты Советской Армии-победительницы и капитан - представитель разгромленного, сдающегося в плен вермахта. Верзила-капитан, хотя и я немалого роста, выше меня. Он ссутулился, громадные мохнатые руки сиротски лезут из рукавов кургузого кителя, украшенного крестами. Вблизи я могу рассмотреть его хорошенько. Голова вся в рубцах, вмятинах; черная повязка резко рассекает лоб и щеку, западая в пустую глазницу. Живой зрачок смотрит спокойно и неподвижно, и я не сразу понимаю, где видел такое же зимнее, замерзшее выражение. Да, у женщины с лесного хутора, у которой такие вот отняли все.

«А здорово тебе досталось,- без злобы думаю я.- Давали тебе наши прикурить!»

Груда оружия растет, и увеличивается строй разоружившихся. Гауптман достал из кобуры свой «вальтер» и, рукояткой вперед, протянул его мне. Я как можно более небрежно, будто не впервой принимать капитуляцию, сую пистолет в карман своей шинели. Все делается молча.

Гитлеровец разоружается всерьез. В отличие от того, которого мы взяли в сорок втором: тот на что-то надеялся, дареным табаком не хотел делиться. Этому рассчитывать не на что.

Гауптман достает из кармана кителя (брякнули, жалуясь, кресты) красивый нож с убирающимся лезвием - нож-оружие и нож-игрушка. Им можно перерезать горло противнику, всадить его в сердце, можно им вскрыть консервы, очинить карандаш, разрезать бумагу для университетских конспектов…

Капитан глядит мне в глаза одиноким провалившимся внутрь зрачком. Вот он подбрасывает в ладони нож-игрушку, нож-оружие, ловко ловит и протягивает мне. Он предлагает мировую. Я беру протянутый нож, я тоже подкидываю его на ладони, точно взвешивая, оценивая. И - почти как гранату - резко отбрасываю прочь.

У меня нет прежней злобы к безоружному неприятелю. Нет и сочувствия.

- Ты понял, гауптман,- жестко говорю я,- что в Россию нельзя приходить с оружием? - Я не жду ответа - просто мне надо выговорить то, что спрессовалось, соединилось в формулу.- Если понял - скажи всем своим!

- Яволь! - неожиданно отвечает он.- Я поньял. К щерту война. Нафсегда…

Искренен ли он в этих словах? Не знаю. А я думаю, глядя на него: «Ну, куда ты теперь, такой, годен? Куда ты сунешься? В наемники, в пивовары, в спекулянты, в инвалиды, в студенты, в чиновники, в реваншисты, в честные рабочие?…»