Страница 33 из 40
Танцевать я люблю, но мешает стеснительность и неуклюжесть. Впервые в жизни я понимаю: если за Клаву не буду бороться, это сероглазое чудо у меня уведут…
Спотыкаюсь, наступаю ей на ноги, но она не сердится. Меняют пластинки: Утесов, Пирогов, Дормидонт Михайлов. Мы не разлучаемся. Не подо все песни можно танцевать, и тогда мы стоим, опустив руки, но не расцепив их.
- «Брызги шампанского»,- провозглашает Люда.- Дамы выбирают кавалеров.
У нас с Клавой ничего не меняется: девушки не претендуют на меня. Вася старается, меняет партнерш, но все же чаще, чем с другими, танцует с Ниной.
…Клава после семилетки училась в лесотехникуме, но трудно стало жить - бросила. Отца убили в Сталинграде, мама поверить не может: сядет за стол, когда все улягутся, положит листок и говорит со своим Егором, а дочери и мать-старуха слезы глотают от горя и жалости…
Клава пересиливает себя и начинает расспрашивать меня: что в здании техникума, где сейчас разместились наши курсы, изменилось, где знаменитая коллекция древесных пород, сохранились ли лесопосадочные машины, не разорили ли библиотеку?
- Зачем разорять,- отвечаю,- мы книги любим.
- Теперь парни только войной заняты.
- Клава,- прошу я,- восстановись в техникуме. За войну столько лесу погубили, что лесоводам работы на сто лет хватит.
- Это верно. Что за час разрушат, потом век восстанавливать,- вздыхает Клава, и я радуюсь, что ее суждение не девчоночье, не поверхностное, а продуманное, основательное.
- Мальчики, ужинать! - кричит Люда.- Рябчики в сметане - после победы, а сейчас не обессудьте, винегрет да пирог с картошкой и грибами. А Клава выставляет бутылку бабушкиной наливки.
Первый тост, конечно, за победу. Наливка оказывается густой, как столетнее вино из царских подвалов (будто я его пил). Клава чокается со мной и пьет. Я вижу, не умеет скрывать чувств, больше ни к кому не протягивает рюмку. Но ревниво следит: выпью сразу или чокнусь с кем-то. Однако у меня свой характер: могу ж не разгадать ее игру? Вроде бы не замечая, что Клава сторожит каждое мое движение и слово, чокаюсь с Василием («За нашу долю в победе!»), потом с девушками («Хороших вам женихов после войны…») и тогда снова поворачиваюсь к Клаве - чокаться. Но у нее рюмка уже пуста. Она сердито полуотворачивается; виднеется ее розовое маленькое ухо с голубым камнем в сережке. Я подливаю ей из своей рюмки:
- Давай снова чокнемся и выпьем за то, что задумали.
Клава расцветает:
- За победу и исполнение всех ваших желаний. Странно: я обращался к ней на «ты», она - на «вы». Я не знал, что тут существует кодекс отношений девушки и парня, с которым знакома, или «гуляет», или за которого идет замуж. Если ты понравился, если тебя готовы полюбить - тебе говорят на людях «вы»…
Наливка чудо как хороша, но мне впервые в жизни хочется выпить чего-то крепкого, что пьют взрослые мужчины в подобный необыкновенный день.
- Давайте еще выпьем за будущую победу! - предлагаю я.- Хоть по наперстку на каждого, но - за нее!
- И за нашу встречу после войны,- говорит Клавдия глядя мне в глаза.
- Вернуться вам, мальчики, живыми-здоровы-ми,- это Люда.- К этому столу, к другому - неважно, лишь бы вернуться.
Василию подают гитару, и он поет:
Бьется в тесной печурке огонь…
Вспоминаются Вилен, его голос, его песни…
- «Там вдали за рекой» играешь? - спрашиваю я Васю.
Поем о наших ровесниках, воевавших на гражданской. Всех объединяет чувство причастности к драме «сотни юных бойцов из буденновских войск».
И без страха отряд
Поскакал на врага,
Завязалась кровавая битва,-
выделяется из негромкого хора напряженный Васин голос.
И боец молодой
Вдруг поник головой:
Комсомольское сердце пробито,-
печально отзываются чистые голоса девушек.
Я лишен голоса и слуха, оттого лишь тихонько подпеваю, чтобы не мешать «настоящим певцам».
Он упал возле ног
Вороного коня
И закрыл свои карие очи.
Василий глаз не отводил от поющих сестер, откровенно любуясь обеими. Клава поет не со мной, а с ним, песня сближает их, но вовсе не отдаляет от меня:
«Ты, конек вороной,
Передай, дорогой,
Что я честно погиб за рабочих».
Кончились песни, все замолкли. В тишине властно застрекотали до сих пор неслышные ходики. Клава подтягивает на них гирьку и начинает одеваться.
- Я провожу вас, Юра.- Прямо и сказала: проводит меня.
- Ты же после бани, простудишься,- возражаю я.
- Не волнуйтесь, я теплее оденусь. Да мы закаленные.
Выходим в синюю лунную ночь.
- Как пойдем,- спрашиваю я,- полем или лесом?
- Можно и лесом,- отвечает Клава, и мы сворачиваем налево.
- А что старших ваших не было? - интересуюсь я.
- А мама с бабушкой ушли на ночеву к родне. Мамочка все понимает, сама молодой была. Да и какие, рассудите, Юрочка, нынче на деревне радости? Вот мы, кто на лесозаготовках от колхоза, вы сегодня всю бригаду видели. За день так наломаемся, что и есть неохота. Так тяжело, что и рассказывать не хочется. Сейчас лес идет для шахт Донбасса. А весной: «Дадим лес на восстановление героического Сталинграда!» Одно всех держит - надо! И мечтаем: скорей бы война проклятая кончилась…
Я думаю: мы и в тепле сидим на классных занятиях, а каково девчатам в лесу, где только у костров погреешься?!
- Верно, что вас белым хлебом кормят? - почти угадывает мои мысли Клава.- И сахар дают?
- Ну, не только белым, наполовину,- отвечаю я виновато.- А сахар, верно, получаем. Иначе пушки по снегу не потащишь.
Большое удовольствие - вечером, во время самоподготовки, запивать кипяточком ломоть пшеничного хлеба, обмакнутый в сахарный песок… Решаю: принесем с Василием гостинцы - свои порции хлеба и песку, пусть девчата полакомятся. Эх, жаль сегодня не догадались!
- Ой, мамынька, волки вроде! - вдруг вскрикивает Клава. Она берет меня за рукав шинели, на миг легонько прижимается ко мне. Но - испуга в голосе нет.
- Теперь я тебя провожу,- говорю я, и мы поворачиваем к деревне.
- Я недавно здесь серого встретила. «Кыш» ему сказала и пошла дальше. Один был, не решился…
- А если бы стая?
- С другой бы ты теперь дружбу вел.
И тут я неожиданно для себя обнимаю Клаву, пытаюсь поцеловать. Но Клава с недевичьей силой сжимает мои руки в кистях:
- Нельзя, с первого разу невозможно,- шепчет она, отворачивая лицо в сторону.- Остыньте, не позволю все равно.
Я пытаюсь запрокинуть ее голову, но Клава вдруг кричит с болью, с досадой:
- Пустите же! - И у меня разом опускаются руки.- Ой, мамынька, вон звезда упала,- произносит она, глядя в небо.- Не эдак ли мой папанька загас?… Бабка тогда к подружке гадать пошла, но ничего карты не открыли. А потом: «Погиб смертью храбрых…»
У Клавиного дома группа парней помоложе меня преграждает дорогу. Ломкий мальчишеский голос:
- Курсант, подраться хочешь?
Клава вглядывается в темные фигуры:
- Ты, Ванюшка, не очень, а то матери пожалуюсь.
- Заступница! У нас на курсанта зуб, не на тебя.
Мне становится весело. В Ленинске тоже такие задорные петушки водились.
- Семеро одного не боитесь? - спрашиваю насмешливо.- Не стану драться, других дел хватает. Идем, Клава.
Парнишкам надо было только утвердить себя, драться и им не хочется. Когда останавливаемся у дома, Клава спрашивает:
- А не боитесь, что трусом сочту?
- Нет.
- И правильно! Не этим храбрость доказывают. Мой папанька драки не любил, а на фронт спокойно пошел. Если б вы стали задираться с Ванюшкой, мне было бы неприятно.
- Презирала бы?
- Вроде того.
Клаве на язык не попадайся: выскажет, что думает.
- Ну, спокойной ночи, побегу я.
- Не обиделись? Приходите, Юра, с вами не так тягостно. Будто просвет в тучах и солнышко оттуда.