Перевал

…Что-то гнетущее осталось в душе после посещения Конрада. Что? Неужели эта мельком брошенная фраза: «Выше голову! Больше оптимизма!»?

Генерал Хофер силился вспомнить, где он слышал уже однажды эту фразу. Но вспомнилось ему почему-то другое. Вспомнилось, как в ночь на 22 июня сорок первого года он, командир дивизии, стоящей на западном берегу реки Сан, ровно в два часа ночи вскрыл секретный пакет, в котором был личный приказ Гитлера, обязывающий все наземные, воздушные и морские силы германской армии, расположенные у восточных границ, в четыре часа утра нанести внезапный удар и начать наступление на территорию Советского Союза.

Для Хофера этот приказ не был новостью. О неизбежности войны против Советов генерал знал давно. Он понимал, что все европейские кампании были прелюдией к главным, решающим событиям мировой войны. И все же, когда стал известен час начала войны с СССР, в его сознание впервые закралось неясное тревожное чувство. Нет, генерал Хофер не сомневался в силе германского оружия. Армия была сильна как никогда за всю историю, сильна, как никакая армия в мире.

Его вдруг встревожило другое: что ждет лично его, генерала Хофера, там, за пограничной рекой Сан, где раскинулась огромная таинственная страна и куда ровно в четыре утра он двинет свои полки?

На той стороне, на востоке, куда через несколько десятков минут должны были двинуться войска Хофера, алел небосвод. Солнца еще не было видно, но предрассветная мгла отступала, и от горизонта все обширнее захватывали небо багровые отсветы. И этот багрянец, словно грозное предзнаменование, тоже вселял в душу генерала Хофера смутную тревогу.

Потом тревога заглушалась победными маршами. Каждый километр продвижения на восток, каждая захваченная деревенька или город вытесняли первые тревожные предчувствия. Они сменялись все большей уверенностью в непобедимой силе немецкой армии.

Да, конечно, были неудачи, иногда случайные и всегда кратковременные. О них не хотелось думать ни после оставления Ростова в ноябре сорок первого, ни после январских боев под Барвенково. После Барвенково снова был Ростов — июльский, сорок второго года, и была половина августовского месяца, когда дивизия генерала Хофера проутюжила почти весь Северный Кавказ. Однако теперь фраза, брошенная Конрадом: «Выше голову! Больше оптимизма!» — почему-то не взбадривала. Возможно, виной тому неимоверное упорство генерала Севидова, обороняющего эту заколдованную Лесную Щель.

Глава десятая

1

Генерал Севидов, полковой комиссар Кореновский и лейтенант Осокин лесом пробирались на командный пункт майора Ратникова, который разместился на склоне горы Шексы. Туда уже были вызваны майоры Каргин и Терещенко.

В лесу было необычайно тихо. С дерева на дерево перелетали жуланы — кавказские дубоносы. От земли поднимался пар, настоянный на запахе прелых листьев и хвои. Кое-где виднелись белые и голубые лепестки осенних фиалок, с могучих дубов бесшумно падали медные листья. Подниматься по травянистому склону было трудно, подошвы сапог скользили. Кореновский то и дело падал; страдая одышкой, ругался:

— Забрался Ратников к черту на кулички! Конечно, тут его немец не достанет. Придется канатную дорогу построить, в люльках будем ездить на горные позиции к Ратникову.

— Да, Евдоким, фронт у нас необычный. Можно сказать, единственный в мире фронт — высокогорный!

— Хальт, гады! — неожиданно раздалось откуда-то сверху.

— Ложись! — выкрикнул Севидов. Все плюхнулись на землю. И вовремя. Грохнула автоматная очередь. На головы посыпались ветки, срезанные пулями.

— Что будем делать? — лежа, спрашивал Кореновский. — Ведь свои, черти, укокошат.

— Эй, слушайте, кто там? — чуть приподнявшись, закричал Осокин. — Я лейтенант Осокин! Пароль — «Казбек». Мы свои, слышите?

— Вчера тут вже булы таки «свои» — шакалов кормят. А ну, Суворов, дай прикурить этому «Казбеку»!

— Это какой же Суворов? — громко спросил генерал Севидов. — Не Захар случайно?

Наверху за камнями притихли, очевидно, советовались, как быть.

— А ты кто такой? Покажись!

Генерал поднялся с земли, огляделся.

— Ну где вы там?

Из-за скалы выглянул боец с сержантскими петлицами. Узнав генерала, он обернулся, что-то возбужденно крикнул и, поднявшись во весь рост, пошел навстречу комдиву. Следом за ним поднялись еще трое бойцов. В одном из них Севидов узнал ефрейтора Кошеварова.

— Что же это ты, Яков Ермолаич, старых знакомых не узнаешь? Или забыл, как в одном окопе сидели?

— Никак нет, — смутился Кошеваров. — Виноват, товарищ генерал, оплошка вышла. Не знаем мы никакого пароля. Когда на нас фрицы перли, тоже по-русски кричали нам всякое. Ну вот мы и засомневались…

— А что это ты, Яков Ермолаич, в пулеметчики переквалифицировался? — спросил Севидов. — Насколько я помню, ты на Кубани сапером был.

— Так ведь дело наше такое солдатское: что прикажут, то и должен выполнять на совесть. А в пулеметчики мы с Каюмом сами напросились. За пулеметом у меня душа радуется. Вон, — кивнул он в сторону ущелья, где лежали трупы егерей, — сразу видишь, что твоя работа.

— Это который же Каюм? — переспросил Кореновский. — Тот, который танка испугался на реке Белой?

— Он, товарищ полковой комиссар. Боялся поначалу Каюм, молочный был.

— Ну а как теперь, оправдал твое доверие?

— Потом уж не боялся, хорошим бойцом стал, — угрюмо ответил Кошеваров. — Да вот… — И кивнул в сторону окопа. Там под скалой высился холмик, сложенный из камней. Сверху лежала пилотка. — Не уберегли Каюма. Даже похоронить по-человечески не смогли — одни скалы.

Стоя над каменной могилой красноармейца Тагирова, все обнажили головы. Кошеваров достал из кармана лоскут гимнастерки и подал его Кореновскому.

— Мы тут, товарищ полковой комиссар, Мустафара Залиханова в партию приняли… И протокол вот. Не знаю, верно ли. Нас, коммунистов, только двое было. Какой-никакой, а документ.

Кореновский недоуменно взял лоскут, развернул и стал читать.

— Это… это же… Да понимаете вы, какой это документ?! — Кореновский еще раз прочитал корявые фиолетовые буквы. — Верно, дорогой Яков Ермолаевич, все вы сделали верно. А от чьей же это гимнастерки?

— Да от моей, — ответил Кошеваров и откинул плащ-палатку, показывая свою гимнастерку. Тут все увидели на его груди медаль «За отвагу», когда-то на реке Белой приколотую на грудь Кошеварова лично генералом. Но медаль была необычной формы.

— А что это медаль у тебя какая-то странная? — поинтересовался генерал. — Вроде не такой награждал.

— Да был случай, товарищ генерал, осколок прямо в медаль угодил. Если бы не медаль… Ну вот спаял я ее кое-как… — И, вытягиваясь по стойке «смирно», заговорил официально: — Товарищ генерал, прикажите, чтобы заменили медаль. Житья нету. Кто не увидит, пытает: «Откуда такая награда?» Надоело каждому объяснять.

Генерал улыбнулся.

— Заменить? Да такой второй награды не сыщешь! Носи, Яков Ермолаич, и гордись. А гимнастерку старшина выдаст новую, я распоряжусь.

— И давно вы тут сидите? — спросил Кореновский.

— Та хиба мы знаемо, товарищ полковой комиссар, скильки сидим, — ответил Кучеренко. Он потер ладонью впавший живот и добавил: — Дюже исты охота, аж пупок до позвоночнику прилип.

— Еду вам пришлем сейчас же, и смену пришлем. Отдохнете, — пообещал Севидов. — А позицию надо держать: выгодная. Не исключено, что егеря снова полезут на этом участке.

— Товарищ генерал, извините, чуть не забыл, — обратился Захар Суворов, — вот тут письмо. Старший лейтенант Рокотов велел передать. Только не выполнил я его приказание.

— О судьбе отряда вы так ничего и не знаете? — забирая конверт, спросил генерал.

— Никак нет, товарищ генерал, — ответил Кучеренко, — чулы, шо бой иде рядом. Нам было приказано не пустить немцев мимо Бычьего Лба. Мы не пустили.

— Да, конечно, — угрюмо проговорил генерал, — вы свой долг выполнили честно. Все будете представлены к награде. И красноармеец Тагиров — тоже.