Страница 5 из 9
Все правильно, но как о таком решении узнают отставшие товарищи? Как сообщить им? Записку оставить?
Смолин пошарил по карманам, нет карандаша и у Степанова. Что делать? Долго раздумывать некогда. Каждая минута дорога. Время работает на лазутчиков.
— Степанов, останешься, дождешься наших!
Нет, Степанов не отвечает по-военному коротко: «Слушаюсь!» Степанов, насупившись, молчит. Ему явно не хочется оставаться маяком. Нерешительно потоптавшись, парень расстегивает ремень, сбрасывает ватник.
«Что он надумал?» — удивился Смолин.
А Степанов уложил ватник на землю, вытянул один рукав в сторону леса. Указатель готов.
— Толково! — не удержался Смолин от похвалы.
Степанов улыбнулся, что называется, от уха до уха. Доволен собой. Широкое простодушное лицо сияет: «Не-ет, Степанов не лопух, Степанова голыми руками не возьмешь…»
— Теперь и слепой увидит, куда мы пошли.
— Ну ладно, не отставай!
Лес… Лес… Лес… Нагоняем мы их, Степанов, нагоняем! Незваные гости побывали здесь часа за полтора до нас, а пожалуй, и того меньше… Нет, не гадаю, не ворожу на кофейной гуще. Елочка «доложила». Видишь? Из надломленного сучка выделяется прозрачная смолка. И выделяется маленькими каплями. Значит, сломали сучок сравнительно недавно, от силы часа полтора назад… Пройдет часа три и капельки на месте слома соединятся в большую по размеру. Появится корочка… Ясно? А вот еще одно доказательство. Листок, оторванный от дерева в солнечную погоду, вянет часа через два. Эти листья, как видишь, свежие… А будь сырая погода, все было бы ошибочным. Потому что в сырую погоду оторванные листья сохраняют свежесть до десяти часов… Запоминай, запоминай, товарищ Степанов! Пригодится. Служить тебе еще, как медному котелку.
Глухие колючие заросли боярышника, Шаткий, полуразвалившийся мостик без перил… Не мостик, а три почерневшие от времени и непогоды доски, соединяющие берега неширокой речушки… Сбились в кучу ели. Под ними нет травы, одна гладкая коричневая подстилка из игл… Поляна. Обветшалая, покосившаяся набок, заброшенная сторожка. Крыша позеленевшая, проросшая мхом. За поляной широкая канава с застоявшейся дождевой водой.
Вслед за Смолиным канаву перемахнул Степанов. Но прыгнул неловко — подвернул ногу и невольно вскрикнул. Вскрикнул сдавленно, будто кто ладонью зажал рот. Услышав крик, Смолин остановился.
— Что, Степанов?
— Да вот на ровном месте… Везет, как утопленнику.
Не то что бежать, ступать парню трудно. Эх, надо же такому случиться!
— Оставайся! Направишь ребят…
Позади заросшая черноталом балка. Заболоченная лощина. Тяжелый подъем. Крутой спуск. Впереди молчаливые настороженные кусты. За ними на пригорке тянутся к небу сосны.
Сердце — вещун. Какое-то неясное предчувствие…
Смолин укоротил поводок. И в это время у сосен вспыхнули багровые венчики. Джек повалился на бок, засучил ногами. Смолин с разбегу упал рядом. Пальцы угодили во что-то горячее, липкое. Кровь!
До этого Смолин только в книгах читал о том, что чувствует человек в порыве ярости…
Ком в горле не давал дышать. И хотелось одного: на удар ответить ударом. Привычным движением оттянул затвор автомата. Короткая раскатистая очередь — и пошатнулась под одним нарушителем земля. Ища опору, он схватился за ствол сосны, обдирая ногтями кору, медленно сполз на растущий у подножия остролистый папоротник.
Ага, готов!
Но радоваться рано. Второй, долговязый лазутчик, отстреливаясь, припустил в глубь леса. Вспышка выстрела — и топот ног. Вспышка — и топот. В ушах и голове Смолина отдаются удары сердца: бух-бух-бух…
— Стой! Бросай оружие! — тяжело дыша, отчаянно кричит Смолин.
В ответ:
— Отстань, солдат! Отстань! Не то и тебя завалю! Дотявкаешься!
«Отстать? Отстать, говоришь? Ну это ты врешь!»
Фить! Фить! Будто свистят обозленные синицы. Ветку рядом как ножом срезало. Полетели, закружились в воздухе мелкие листья и лилово-розовые цветки вереска…
На фронте, конечно, и похлеще переплеты бывали, но Смолин невольно поежился. Вот свистят пули. Маленький кусочек раскаленного металла может оборвать жизнь! Уж с кем, с кем, а с собой-то можно быть откровенным…
Всего никак не учтешь, не предусмотришь, будь ты хоть семи пядей во лбу. Хочешь не хочешь, а невольно поверишь в его величество Случай. Возьмет долговязый на сантиметр-другой ниже, или окажется голова Смолина на сантиметр выше — и все. Не разминуться со смертью.
В нескольких шагах вывороченная бурей замшелая сосна. Во все стороны торчат толстые узловатые корни. Ну точь-в-точь щупальца огромного, вытащенного на сушу спрута. Отличное укрытие, вот бы туда… Риск?… А на фронте не было риска? И все же каждый надеялся, что останется жив, уцелеет. Поэтому люди брились. Завтракали. Обедали. Чистили оружие. Писали письма. Читали газеты. Смеялись, слушая забавные истории. Надеялись, что пули, осколки пройдут стороной. Без такой надежды и жизнь не жизнь.
Эх, была не была!
Смолин, весь подобравшись, метнулся к сосне. Снова резкие, как щелканье бича, выстрелы. Пули мягко впивались в ствол, оставляя слепые дырки, пели над головой… Ну эти уже не страшны. Раз услышал свист, значит, дальше они пролетели, миновала смерть.
Где ты, гад, затаился? За кучей хвороста, пнем, моховой кочкой? Еще посмотрим, кто кого на метле объедет!
Смолин насадил фуражку на ветку, чуть выставил над стволом, выставил и спрятал. Снова выставил… Так когда-то на фронте он выявил вражеского снайпера.
Нарушитель клюнул на приманку. Короткая очередь. Ага, вот где ты! Ну, молись своему богу!
Скрюченные пальцы лазутчика вцепились в землю. Рядом насквозь прозеленевший пень. В этом полусгнившем пне, как в блюдце, вода. Ветер принес откуда-то бурую покоробившуюся шишку. И тотчас в воде закачались, запрыгали утренние перистые облачка.
Потревоженная выстрелами тишина окутала лес. И лишь равнодушный ко всему дятел где-то упрямо долбил и долбил дерево.
…Джек умирал, и Смолин бессилен был помочь ему. Потускнела блестящая шерсть. Дыхание прерывистое, хриплое… Джек тоскливо смотрел на хозяина, словно порываясь что-то сказать на прощание. Потом глубоко, ну совсем как человек, вздохнул.
Поникли безжизненные уши.
У Смолина запрыгали губы.
Подошел сержант.
— Смолин, а, Смолин! Вон яма. Давай туда твоего Джека…
Смолин поднял голову и так посмотрел на сержанта, что тот отшатнулся. Нет, нельзя бросить Джека в яму, надо похоронить его неподалеку от заставы, где он честно нес службу.
Мимо пронесли долговязого. Рука его волочилась по земле. Не злой, не жестокий человек Смолин, но в конце концов, что посеешь… С черными замыслами нес ты взрывчатку, бикфордов шнур, капсюли-детонаторы. То ли собирался взорвать мост, то ли вышку нефтепромысла или еще как побольнее нам навредить… Так никакой тебе пощады! Огнем на огонь! И так будет всегда.
На дальнем хуторе
Вскоре капитан Кондратьев пригласил Смолина в канцелярию. Глядя в сторону, невесело улыбнулся:
— Ну вот, старшина, и пришел нам срок расставаться… — Как это расставаться? — не понял Смолин.
— А так, что ваш год в запас увольняется. Отслужили вы свое. Конечно, при желании… — капитан умолк, горбясь на стуле. Лицо у него было застывшее, неподвижное, и сейчас он казался значительно старше своих лет.
Несколько минут стояла тишина. Молчал капитан. Молчал Смолин. Наконец молчание стало невыносимым. Смолин не своим, чужим голосом сказал:
— Дика кому попало нельзя передавать… Испортить собаку могут…
— Не беспокойтесь, что-нибудь придумаем, — сухо и, как показалось Смолину, отчужденно ответил Кондратьев.
Снова молчание. Тяжелое. Гнетущее. Что ж, прощай граница. Можно чемодан готовить. Сам капитан сказал, что Смолин свое отслужил. И отслужил, как говорится, не за страх — за совесть. Отслужил честно. Никто не может ни в чем упрекнуть человека. Поедет домой, устроится, спокойно заживет…