Страница 25 из 49
«Тигр» стрелял до тех пор, пока какой-то отчаянный храбрец не выкатил на шоссе сорокапятку и не влепил ему снаряд в гусеницу. Экипаж понял, что это — конец, что неподвижный танк каждое мгновение может стать просто большим костром, если вдруг у кого-либо из русских пехотинцев, лежащих в снегу, окажется бутылка с горючей жидкостью.
Бутылки не оказалось, шел уже сорок пятый год, с таким допотопным оружием мы больше не воевали, но экипажу «тигра» это было неизвестно, и немецкие танкисты попытались, отстреливаясь, скрыться в лесу, из которого вывели свою машину.
Танкистов перебили, и когда мы снова один за другим стали выбираться на шоссе, в отделении не оказалось Тельного. Сивков нашел его вблизи горевшего грузовика, нашел окровавленного, жадно глотавшего грязный придорожный снег.
Мы принесли Игната в дом на самой окраине небольшого поселка, кое-как перевязали, и вот сидим все трое у дивана, на котором умирает Тельный.
— Попить бы, а, Серега? — еле слышно говорит Игнат.
— Нельзя тебе пить.
— Знаю, но ведь все равно умру...
— Не умрешь. Выздоровеешь, — говорю Игнату только для того, чтобы что-то сказать. — Тебе нельзя разговаривать, Игнат.
— Можно. Теперь уж все можно.
Он некоторое время молчит, как бы набирается сил, потом говорит опять:
— Помнишь, Серега, я вам про знакомую свою буфетчицу рассказывал...
Я киваю головой.
— ...так вот, дочка у нее от меня имеется. Не говорил я вам про это. Адрес их тут, в красноармейской книжке. Напиши, где похороните...
Мы похоронили рядового Игната Тельного, солдата русской пехоты, наводчика ручного пулемета, на высоком холмике, вблизи неизвестного нам в ту пору немецкого городка, там, где в него врезается прямая и узкая лента шоссе с древними липами на обочинах.
Смерть близкого человека, хорошего товарища уже не первая на моем веку, все-таки как-то придавила меня, выбила из колеи, если говорить честно — основательно надломила мой дух.
Я лежу с закрытыми глазами на соломе в добротном под красной черепицей сарае и не могу изгнать из памяти ни одной даже крохотной детальки, связанной с похоронами Игната.
А воспоминания о таких вещах, известно, никому еще не помогали настроиться на бодрый лад.
Рядом, прижавшись «для тепла» спиной к моему боку, лежит Таджибаев. Сивков ушел на кухню. Наконец-то нас догнали хозяйственники и мы поедим горячего не из термосов, а прямо из котла.
Третьи сутки мы находимся во втором эшелоне наступающих войск. После прорыва всей главной полосы обороны противника для развития успеха, как сказал Иван Иванович, были введены танковый корпус и свежие стрелковые дивизии. Нам дали отдохнуть несколько часов, сытно накормили, и теперь идем следом за наступающими по шоссе, которое, говорят, упирается в самый Кенигсберг.
Вдоль кюветов лежат грузовики, повозки, пушки, ящики со снарядами и патронами. Видна работа наших танкистов. Шоссе узкое, и, двигаясь по нему, танки просто сталкивали все это на обочину, чтобы расчистить дорогу не только себе, но и тысячам машин, повозок, шедших к передовой вслед за ними.
Кое-где, вблизи шоссе, стоят наши обгорелые Т-34, ИС, самоходки. Стоят как памятники на местах жарких стычек с немцами, пытавшимися задержать корпус на промежуточных оборонительных рубежах.
Итак, в отделении осталось трое, что-то около сорока процентов штатного состава. Младший лейтенант Гусев сказал, что на пополнение в ближайшие дни надеяться нечего. В других взводах — не лучше.
В сарай набились артиллеристы. Не те, что с пушками, которые бывают с нами, с пехотой, на «передке». Это личный состав наблюдательных пунктов артиллерийских батарей: разведчики-наблюдатели, телефонисты, радисты.
Узнаю знакомого радиста Сашу Маслова. Он мой одногодок, разбитной парень-весельчак, которого повстречал в последний день недавних боев при прорыве полосы обороны.
Тогда к нам в канаву прибежали лейтенант-артиллерист и двое разведчиков. Они быстро подготовили данные для стрельбы по двум шестиствольным минометам — «скрипачам», стоявшим на опушке леса, но передать их на огневые позиции не могли: отстал радист с громоздкой рацией за плечами.
Он отстал еще у второй траншеи, и теперь ему предстояло на виду у противника в ясный солнечный день перебежать то поле, по которому два дня назад мы ползли в тумане под прикрытием своих танков.
Лейтенант махал радисту то шапкой, то пистолетом, дескать, давай беги, приказываю бежать сюда, без тебя мы как без рук. Радист, очевидно, и сам понимал это.
И он побежал. Один через все поле. По нему строчили из автоматов и пулеметов, били минометчики, словно зная, что этого солдата сейчас нельзя подпускать к канаве, а он все бежал и бежал, петляя, как заяц, нагнув голову, смешно размахивая руками.
Видно, не суждено было в тот раз умереть Сашке Маслову: прибежал целым, невредимым, и вскоре на батарею полетели переданные им команды.
— Скажи честно, Сашка, страшно было тогда по полю на виду у немцев бежать? — спрашиваю Маслова.
— Не помню. Чтобы стрельбы не слышно было, я уши у шапки опустил и завязал. Больше ничего не помню. Наверное, все-таки страшно...
Нам разрешают в городке переночевать, и потому по приказу командира взвода подыскиваем место для ночлега.
Жителей пока не видно. Мы знаем, что Гитлер приказал всему населению Восточной Пруссии покинуть свои дома и сосредоточиться в портовых городах для эвакуации в центральные районы Германии. Невыполнение этого приказа расценивалось как предательство и наказывалось смертной казнью.
Право выносить такие приговоры и приводить их в исполнение предоставлялось местным чиновникам нацистской партии и командирам специальных эсэсовских отрядов.
Городок, где мы находимся, уцелел лишь в центре, около кирхи еще горят несколько домов. Здесь встречаем первых цивильных немцев. Их очень мало, кто рискнул ослушаться изуверского приказа из Берлина, но все же они есть. Иван Иванович оказался прав: в Германии есть люди, которые хотели бы видеть своего фюрера с веревкой на шее.
На окраине городка на льду пруда толпятся люди. Тут и цивильные немцы с белыми повязками на рукавах, и наши в шинелях и полушубках. Двое или трое немцев что-то достают из проруби. Неплохо бы посмотреть, что?
— Сивков, вы с Таджибаевым подыскивайте ночлег, я до пруда дойду.
Протискиваюсь сквозь толпу и вижу на льду четыре трупа: мужчину в форменной куртке эсэсовца, двух мальчиков и девочку лет пяти.
Эсэсовец лежит в сухом, он застрелился здесь, у проруби, все лицо его залито кровью, а детей, конечно, вытащили из воды. Двое немцев с шестами нащупывают что-то в проруби, третий держит наготове багор.
— Будь ты проклят и на том свете, сволочь! — тихо говорит стоящий рядом со мной старый солдат-пехотинец.
Смотрю на него и с трудом узнаю: Куклев! Тот самый Куклев, которому Сивков вырвал зуб. Заросший черной бородой, с худым лицом, он стоит над трупом девочки, тяжело опираясь на карабин.
— Здорово, Куклев! Кого это ты так?
— Да вон, его. — Куклев кивает головой в сторону мертвого эсэсовца. — Евонные ребятишки-то! Немцы сказывали, главным был тут от Гитлера поставлен, отрядом фольксштурма командовал. Как увидел, что конец ему, стало быть, так и жену, и ребятишек в прорубь, а себе пулю в рот.
Куклев сокрушенно качает головой, некоторое время молчит, потом спрашивает меня:
— Ты вот скажи, сержант, мне: почто он их жизни решил? Почто? Ну сам себе пулю — туда ему и дорога. Видно, много чужого горя да крови на его совести. А их зачем как кутят потопил? Им бы жить да жить. Все бы у них по-новому пошло. Эх! — Куклев зло машет рукой, берет карабин на ремень.
Немцы с шестами в руках что-то, очевидно, нащупали. Тот, что держит в руках багор, становится на колени, некоторое время водит им по дну, потом тянет багор на себя. Скоро в проруби показывается голова женщины, облепленная тиной и водорослями. Немцы хватают труп за волосы и вытаскивают женщину на лед.