Страница 66 из 105
Судьба испытала его всем, чем только располагала в военное время, но и наградила щедро: дает возможность Жить, любить, узнать подлинное человеческое счастье.
Дверь тихо отворилась, и в биллиардную проскользнула Люда.
- Пойдем, - прошептала она, - нас ждут все. Нам не так легко уединиться сегодня. Пойдем.
Гости сидели за столом. Кубанов веселил девушек, а Эдуард мрачно наблюдал за ним и пил рюмку за рюмкой Андрей налил в свою рюмку капельку слабенького вина - он вообще не пил - и поднялся, обращаясь к сидящим за столом:
- Хочу и я сказать слово. Не надо думать, что в госпитале находятся калеки, ненужные отбросы войны. Здесь живые люди, выбитые из седла. Но у каждого - горячее сердце и пытливый ум. И все мы сражаемся. Госпиталь - это остров войны, это крепость мужества. А наша сестра говорит - собор страданий. И я прошу вас выпить за тех, кто не вернулся с войны. За павших и за живых, находящихся вдали от родного дома.
- И за уходящих в армию! - сказала Людмила Михайловна.
- Спасибо, дорогая! - поклонился Оленич. - За Витю!
Эдик, отвалившись на спинку стула и ухмыляясь, выкрикнул:
- Капитан! А старший сын уже отслужил?
Это удар ниже пояса, нанесенный расчетливо. Эдик был беспощаден:
- Старший сын Евгении Павловны служит. Вы его так же провожали?
Людмила Михайловна, вскрикнув, убежала из зала. Виктор смотрел на капитана во все глаза, не понимая, что делается? Он готов был заплакать: что происходило в его душе?! Обида? Мысль, что его обманул тот, кого он назвал отцом? Оленич же стоял ни живой ни мертвый, хотя не до конца понял, что случилось. Только Гордей не потерял самообладания. Он спокойно взял Оленича за руку и проговорил:
- По-моему, хорошая новость! А?
Оленич благодарно взглянул на друга:
- Да, безусловно: прекрасная новость!
Придатько с недоумением слушал разговор Оленича и Криницкого, потом бросил Кубанову:
- Вы всегда говорите о справедливости. Разве справедливо - пригреть бездомного, а от своего отречься?
- Ну вот сейчас и проверим: справедлив ли ты сам? Гордей Михайлович, здесь имеется телефон?
- Конечно. Вон, за дверью, на тумбочке.
- Пожалуйста, закажите срочно Киев. Вот номер телефона. - Кубанов быстро написал на бумажке номер.
Криницкий вышел, оставив дверь открытой, и все слышали, как он заказывал разговор. Сидели затаив дыхание. Гордея Михайловича на коммутаторе знали и поэтому его обслуживали без очереди и почти молниеносно. Уже через минуту он разговаривал с Киевом:
- Это Евгения Павловна? С вами говорит начальник госпиталя для инвалидов войны. Так точно, у нас капитан Оленич Андрей Петрович. Согласно вашей рекомендации направляем подлечиться к морю. Да, да! Это идея профессора Колокольникова. Что? Почему перепугались? С ним? Нет, ничего не случилось. Просто появился один вопрос. Да, касается вас и Оленича. У вас есть сын? Сколько ему лет? Девятнадцать? Он служил в армии? Ага, сейчас на службе. А когда родился, нужно уточнить. В сорок шестом году? Спасибо. Да, конечно, передам.
Кубанов встал из-за стола и пошел в коридор. Гордей Михайлович проговорил:
- Вот с вами хочет поговорить Кубанов. Да, да, он здесь.
Николай Григорьевич поздоровался и спросил:
- Ты утверждаешь, что он родился в сорок шестом? Да, это очень важно. Да нет, справка и метрическая выписка не нужны. Что ты, что ты, Женя! Знаешь ведь, напрасно никогда не буду интересоваться личными делами. Спасибо, дорогая… Я, право, не знаю… Здесь много людей, гости, провожающие… Да, и он здесь… Хорошо, хорошо, Женя. Спасибо за добрые слова! До свиданья.
Когда Кубанов возвратился на свое место, Эдик уже собрался уходить.
- Вы правы, шеф, - глухо проговорил Эдик. - Извините все…
- Ты скажи мне, где научился стрелять в спину?
Эдуард ничего не ответил и вышел из зала.
В тишине проникновенные слова, которые говорил Кубанов, звучали особенно взволнованно и значимо:
- Друзья! Нелегко вам живется, все время приходится преодолевать враждебные силы - болезни, незаживающие раны, оскорбления. Я должен с горечью признать, что фотокорреспондент безобидный болтун в сравнении с тем, что делается на местах. Повсюду, где я бывал, в селах и городах, инвалиды войны - заброшенные люди. Никто на них не обращает внимания. Идешь по селу, смотришь: где валится крыша, забор, сарай, где запустение во дворе, - знай, там живет инвалид войны. Многие хозяйственники не обращают на них внимания, ничем не помогают. Считают их нахлебниками. Вот где, Андрей, трагедия, вот где неуемная человеческая боль! И ты едешь туда, чтобы все это испытать на себе. Поэтому-то я тебе не советовал уезжать отсюда, где тебя так любят и так уважают. Я сейчас тебя люблю стократ сильнее, чем тогда, на фронте. Тогда ты мне завидовал, теперь я тебе. И я желаю тебе, Андрей, не потерять того, что имеешь. И выпью за это чарку.
23
Видимо, сообщение о сыне подействовало на Люду как неожиданный предательский удар: она одновременно и испугалась за свою любовь, и ее совесть, наверное, восстала: зачем же мешать, если вдруг окажется, что двое старых влюбленных связаны живой нитью, живой плотью? И это оказалось столь сильным, что Люда долго не могла прийти в себя и разобраться во всем спокойно.
Вот так фотокорреспондент! Вот так художника подсунул Николай! Ничего не скажешь, умеет Эдик портить людям жизнь. И откуда он взялся? Просто невозможно связать воедино, в логическую цепочку все, что он тут делал и говорил! Как будто бы он специально появился рядом, чтобы отравить все, чем жил и чем дышал Оленич, да и все окружающие.
Между тем Андрей все свободное время теперь посвящал тому, что ходил по палатам и проведывал знакомых и друзей по госпиталю, с которыми провел здесь не один год, которым часто помогал - кому разделить одиночество, кому развеять тоску-кручину, кому облегчить боль: Андрей был единственным в госпитале, кто мог самостоятельно передвигаться. Товарищи знали, что и он часто подвергается смертельной опасности, когда болезнь швыряет его в пучину беспамятства, когда приступы длятся по нескольку суток. Они считали, что он тоже навек прикован к палате номер четырнадцать. И те дни, когда он не заглядывал к ним, когда они по нескольку дней не слышали в коридоре его костылей и он не заходил к ним и не рассказывал о новостях, что происходит в стране и за рубежом, о той жизни, которая пока им всем недоступна, тогда они догадывались: с капитаном плохо. И спрашивали санитарок, сестер, докторов: как там Оленич?
Но теперь он входил в палату к товарищу с иной целью - чтобы деликатно, не вызывая болезненной зависти или ревности, поведать о своем отъезде. Он даже не решался говорить им, что выписывается из госпиталя, что демобилизуется, наконец, из армии навсегда. Лейтенант Георгий Джакия долго всматривался в лицо Андрея пламенными глазами, что блестели как перезрелый черный виноград, потом его рот растянулся в улыбке:
- Капитан, ты посвежел, как на празднике винограда. Ты как рог тура, полный молодого вина! У тебя радость? Скажи, поделись: я твой брат, буду радоваться с тобой вместе.
- Посылают к Черному морю, под солнышко - погреть косточки.
Георгий зацокал языком:
- Будешь в Абхазии - поклонись от меня. Самое лучшее Черное море - в Абхазии. Наивысшие горы - в Абхазии. Самые прекрасные песни - в Абхазии. До ста лет можно жить только в Абхазии. Будешь проходить по виноградникам - притронься рукой к лозе, и ты наберешься сил. Остановишься у горного потока - напейся, и ты станешь сильнее вдвое. Попадешь на пир - выпей рог вина, и ты трижды станешь сильнее, Андрей!
Георгий начал волноваться, и его возбуждение и радость воспоминаний перешли в бессвязные выкрики, потом - в бред. Голова его металась на подушке, переливались, словно языки огня, его рыжие буйные волосы. Пот заливал лицо и глаза. Андрей нажал кнопку возле двери и вызвал дежурную медсестру. Но прибежала Людмила, сделала Георгию укол, подождала, как он стихнет.