Страница 54 из 105
- Мы здесь вдвоем, - проговорил весело Оленич, - нас никто не подслушивает.
- Вы - Оленич? - Эдик с откровенным разочарованием смотрел на Андрея и впервые, наверное, за несколько лет работы с фотоаппаратом не нашелся, что сказать своему клиенту.
Помог сам капитан:
- С чего начнем? У вас, молодой человек, есть ко мне вопросы? Или без всяких разговоров - щелк затвором и - айда? Может, скажете, откуда вы приехали, зачем понадобился мой портрет? Надеюсь, не для некролога? Так обо мне в печати не станут сообщать.
«Он еще шутит! - подумал Придатько. - Ну, как его снять, чтобы можно было поместить в журнале? А ведь шел разговор даже о цветной фотографии - то ли вклейку, то ли на обложку. Ерунда! Тут хоть бы черно-белый снимок сделать пристойно…»
- Капитан, можно откровенно?
- Шпарьте.
- Мне сказали, что вас нельзя тревожить, что с вами может повториться приступ. Это серьезно?
- А что меня может потревожить?
- Как - что? Ну, вот мой визит… Разные кошмары, воспоминания…
- Воспоминания? Война? Разве осталось что-нибудь неожиданное для меня? Такое, о чем страшно вспоминать? А ваше появление - это еще не землетрясение. Не знаю, чем вы можете потревожить.
- Я, конечно, не о вашем прошлом, а о настоящем. Вот мне дали задание сделать для журнала ваш портрет, как героя Отечественной войны. У вас есть награды?
- Конечно, есть. Но не стоит их показывать. Не они главное, а человек. Не так ли?
- Да, но все же медали как-то украшают. Вроде орнамента. Подчеркивают личность. А так… Ну что, извините, увидит читатель на вашем портрете? Худое, изможденное лицо? Не воин, а освобожденный из Освенцима…
Эдуард произнес эти слова и осекся, взглядывая на капитана - не рассердится? Еще прогнать может. «Черт бы побрал, никак не могу сдержаться! Да если Кубанов узнает, мне несдобровать. Поостеречься бы…»
- Не советовал бы делать мой портрет.
- Правда? - даже обрадовался Эдуард, услышав слова Оленича, но не поняв их насмешливости.
- Конечно! Изможденное лицо просто не к лицу вашему журналу.
- О, как хорошо вы сказали! Вы поймите меня правильно: я искатель прекрасного. Стараюсь снимать только то, что радует глаз, что вдохновляет, что пробуждает в нас мечту. Какая сейчас установка даже для нашего брата-фотокорреспондента? В нашем современном обществе, у народа-победителя, ничего не должно быть серого, безликого, пессимистического. Даешь красоту и всеобщее удовлетворение! Воспитывает только прекрасное. Даже малое делать великим. Крупным планом показывать эпохальные события, перспективу поисков, открытия мирового значения. Мы - первые, мы - лучшие, мы - самые-самые… Так меня учат.
- Кто учит?
- Рынок.
- Базар?
- Нет, рынок. Запросы общества, заказ времени.
- Вот теперь ясно. Выходит, что мы, находящиеся здесь, в этом учреждении, не ходовой товар?
- Да, это так. Вы уже ушли. Когда-то вы были на переднем плане…
- На передовой линии?
- Ну да, а теперь это прошлое. Вы - пропавшие без вести.
Андрей никак не мог составить мнения об этом молодом фотокорреспонденте: кто же он на самом деле? Шутник? Не похоже. Подонок? Но почему так откровенен? Оригинальничает нигилизмом. С чего бы? И перед кем? Оленич не мог даже предположить, что Эдик испытывает его на крепость и стойкость, сознательно хочет найти наиболее уязвимое место в психике больного.
Разговор разговором, но Эдуард не забывал и о задании. Он приноравливался и так и сяк, щелкая аппаратом, и его деловитость и сосредоточенность никак не вязались с развязностью и беспардонностью. Неужели те, кто посылал его сюда, не понимали, что тут не Дом киноактера, а госпиталь инвалидов войны?
- Наконец-то, кажется, что-то получилось. Светлый лоб и живые глаза, приближенные к объективу, выступят вперед: напряженная мысль сурового времени.
- Кончайте, - резко произнес Оленич. - Вы меня здорово просветили!
- Не рассчитал, - пробормотал Эдуард. - Я оживлял лицо, вызывал свет в глазах…
- Так это в интересах дела?
- Я все делаю в своих интересах.
Казалось, что уже стало все понятно: фотограф делает свое дело, не считаясь ни с чем, сам создает настроение своего будущего снимка. Это было бы оправданием Дерзкого поведения, словесных грубостей, пристрастием к объективу, но последней фразой он все спутал и усложнил: Эдуард не повторил, что ведет себя так во имя дела, а сказал, что все делает в своих интересах. Порасспросить бы, от какого журнала, кто его посылал сюда, для чего потребовался этот снимок? Но уже разговаривать не хотелось, да и прежде всего необходимо подумать. Что-то насторожило Андрея, а что, он не мог пока понять: вроде давнее и знакомое мелькнуло в облике этого парня.
«Откуда же он взялся, этот Эдуард Придатько, фотокорреспондент?» - думал Андрей, следя, как парень укладывает свою аппаратуру.
- Послушайте, товарищ корреспондент, вы в армии служили?
Эдик выпрямился, хотел что-то сказать, но вошла Людмила, и он осклабился:
- Вот моя армия и моя служба, - проговорил он, с улыбкой кивнув в сторону Криницкой. - Я ей служу: женщине, красоте, любви!
Нахмурясь, Люда сказала Оленичу:
- Это моя ошибка, Андрей, что пустила его сюда. Гордей возражал.
- Ну, люди! - воскликнул Эдуард. - Не от мира сего вы все здесь! Я не прощаюсь. Пойду в городскую фотографию, проявлю пленки, посмотрю: возможно, придется переснять. До встречи!
Он вышел.
- А ведь мне доведется с такими встречаться там, в будущей моей жизни. Они, эти молодые, наверное, хотят отмежеваться от нас, хотят жить по-своему, не так, как мы жили. И с этим придется считаться.
- Думаешь, что их много? Да это один выискался из шайки хулиганствующих…
- Не-ет, Люда! Хулиган Богдан Дудик, мой Витя был в его шайке, но ведь Витя не циник, не грубиян, не отрицатель всего сущего. Тут что-то иное, и пока я не могу разобраться, что за человек этот Эдуард Придатько? Но он что-то исповедует. А знаешь, мне кажется, я видел когда-то это лицо…
13
В лаборатории местного фотоателье Эдик обработал пленки и остался доволен: даже больной капитан получился на снимке каким-то трагически глубокомысленным, словно сосредоточил свой разум на решении проблемы жизни и смерти, и глаза у него получились апостольски чистыми и страдальчески мудрыми, точно он пытался заглянуть в свое великомученическое существо. Просто Гамлет! Ну а Криницкая вышла эффектно: на фоне зловещего атомного гриба она казалась воплощением не только всего прекрасного, что может быть в женщине, но и утверждающим, созидающим началом двух сил: добра и зла, гармонии и хаоса, мира и антимира. В журнал на страницу с материалом борьбы за мир это блестящий снимок, но внутренне Эдуард все же не был удовлетворен своей находкой с атомным грибом. Враждебный образ смерти был более впечатляющим и невольно подавлял. Как отец…
Эдик даже рассмеялся, сравнив отца с той губительной силой, которая притягивает к себе. «Конечно, мой родитель не атомный гриб, но что удав - так это точно. Не очень бы хотелось стать перед ним кроликом или лягушкой!»
Задумавшись над своим положением, он не то что испугался, а почувствовал неуютность, словно кто-то в его теплой квартире в зимнюю стужу повыбивал стекла в окнах. В гостиницу Эдик не пошел - не хотелось встречаться с отцом. Понимал, конечно, что рано или поздно все равно придется идти и доложить все о госпитале и о капитане Олениче. Долго бродил улицами красивого прикарпатского городка, который напоминал открытки швейцарских курортов в предгорьях Альп. Незаметно вышел на окраину и увидел реку. Повеяло чем-то родным, но бесконечно далеким, как смутное воспоминание. Наверное, это дохнуло на него детство, днепровские затоны, крики куликов в зарослях камыша, солнечная духота на виноградниках и прохлада криницы под плакучими ивами возле крутого бережка. Был он тогда вольным как ветер и смелым как волчонок, но был и чистым, не злым. И почувствовал жалость к себе, что уже никогда не сможет быть таким…