Страница 48 из 105
- Уж не по мне ли носишь траур? Так я жив покуда, - попробовал он пошутить вместо приветствия, но на его лице не было и тени улыбки.
А Людмила села на стул возле кровати и, упав головой на простыни, заплакала. Она рыдала, а он молчал, не мешая ей выплакаться. Когда много теряешь, то надо хотя бы вволю наплакаться. Но он так и не понял, что все-таки она оплакивала и по кому носила траур. Что погиб Вадим, он узнал уже в Москве, в больнице. Искренне сочувствовал ей: жестоко, безжалостно обманула ее судьба! Обреченная жить в печальном мире военного госпиталя, однажды увидела просвет - солнечный луч щедро брызнул ей в лицо, ослепил глаза, разгорячил сердце, наполнил все ее существо сладкой мечтой, что за все свои и чужие муки и страдания, за ночи, проведенные с болью в душе, за нерастраченную нежность и за тягостное одиночество она увидит, наконец, новый блистательный мир, для которого родилась, - мир семейного очага и материнского счастья, и вместе с тем завидного положения независимой, самостоятельной женщины. Но все оказалось слишком кратким, как вспышка молнии. Несправедливость к ней была столь жестока, что жить дальше не имело смысла. И прав, тысячу раз прав доктор Колокольников: над нею слишком властвует чувство преданности делу. Дала себе клятву: жить для других, для всех этих людей, искалеченных войной. Как Гордей, который пожертвовал всем личным во имя профессионального долга.
Да, Гордея она любила беспредельно, преклонялась перед ним, но и Андрей умещался в ее сердце. И вот однажды она поняла, что не представляет своей дальнейшей жизни без Гордея и без Андрея. И когда возвратился Андрей из Москвы, она оплакивала не только себя, но и всех несчастных, ее рыдание было молением о прощении. Она считала, что совершила грех, и потом корила себя и долго мучилась.
Время текло, унося боль. Кажется, все устоялось - с потерями смирилась, раны зарубцевались. Жизнь взяла свое! И Людмила уже снова мечтала о своем личном очаге, о материнстве, и сердце ее жаждало разрядки. И ежеминутно охватывала потребность видеть Андрея, быть рядом с ним…
Хоть бы скорее поправлялся!
Вдруг омрачилась, вспомнив, что Данила Романович надумал выписать Андрея из госпиталя на волю, «на гражданку», в деревню. Убедил Гордея в необходимости этого шага, привлек какую-то лекарку из Киева, которая даже посоветовала место, куда следует направить капитана, рекомендовала вместо лекарств позитивные эмоции и всяческие радости - солнце, воздух, воду, женщин, любовь и созидательный труд. Это Андрею созидательный труд? И хоть бы вспомнили о ней, Людмиле! Как будто она не рядом и ее мнение никому не интересно! И что самое страшное: он поедет! Андрей послушает их и поедет туда, куда укажут Колокольников и Гордей.
«Неужели настал срок возвращения долгов? - испуганно подумала Людмила Михайловна. - А что? Теперь Андрей покинет меня, и покинет навсегда! Десять лет назад я отреклась от него, ухватившись обеими руками за краешек грезы! Нет! Это невозможно! Этого просто нельзя допустить! А как же мы с Гордеем? Неужели мы для него ничего не значим? Как они, Гордей и Андрей, могут расстаться? Такая дружба, такое братство!… Ох, голова идет кругом, мысли путаются…»
Потом она подумала, что это и стало причиной ее беспокойства, и поспешила в четырнадцатую палату. Может быть, Андрей и не решится вот так сразу, после катастрофического приступа, ехать искать новое пристанище? И она уже успокаивала себя как могла. Мелькнула мысль, словно свет в глаза: «Ему и нельзя уезжать: а вдруг новый приступ? Ведь там никто не знает, как оказать помощь. Да он же без меня и без Гордея, как без костылей! Он останется! Останется! - И сама ужаснулась: - Как я могу такое желать? Да я спятила! Эгоизм приведет меня к новым потерям, и может быть, более трагическим… Господи, помоги мне, помоги!…»
Она зашла в палату тихонько, чтобы не разбудить больного. Притворив дверь, неслышно села на стул. Но Андрей услышал ее и открыл глаза.
- Хорошо, что пришла, - тихо проговорил он. - Когда ты вошла и вздохнула, я понял: воскрес! Недаром тебя называют солнышком.
- Не нужно, Андрей! - нахмурилась она. - Если другие больные зовут меня так, то им можно простить - У большинства из них действительно сумеречные судьбы, беспросветные. Они живые, и им хочется всего человеческого. Для тебя же хочу быть самой обыкновенной… женщиной.
- Нет, Люда, ты для меня, как и для всех, - и свет, и воздух, и радость, и надежда. Но кроме всего, ты еще и начало всех начал. Я познал не только как умирает человек, но и как рождается. Воскреснуть - это заново родиться. И ты для меня - мать, сестра, невеста.
- Так много обязанностей! Не справлюсь. Да ты еще и не воскрес, дорогой. Ты лишь очнулся. Воскресать тебе еще предстоит.
- Все равно я - живу. И ты - рядом. Ты ошиблась, когда говорила, что в госпитале не рождаются.
- Что ж, я рада за тебя…
8
Сердце Людмилы Михайловны радостно забилось, когда принесли телеграмму: профессора вызывают в Ленинград для подготовки делегации на международный симпозиум. Люда поднялась в кабинет брата, где Данила Романович и Гордей решали судьбу Андрея. С плохо скрытым удовлетворением она подала Колокольникову листок голубоватой бумаги и запричитала:
- Как мало вы у нас были! Когда теперь свидимся!
Данила Романович подозрительно покосился на молодую женщину и, заметив блеск в ее глазах, чуть-чуть прикрытых густыми ресницами, отозвался насмешливо:
- Мне приятно оставлять тебя в таком игривом настроении, - сказал старик и покачал головою. - Ишь, как заворковала… Но не задерживайте Андрея, быстрее отправляйте его…
И тут старик вдруг увидел, как молниеносно изменилось выражение лица Люды - из улыбчивого и хитроватого оно сделалось панически растерянным. «Так вот в чем, дело! - облегченно подумал Колокольников. - Значит, она против того, чтобы капитана отправлять куда-то». Понял это и Гордей.
- Капитана мы будем готовить к выписке. Как ни грустно расставаться с ним, но прежде всего - здоровье! Дарченко подсказала нам хорошее место. Когда-то я проезжал те места по пути в Крым. Благословенные, скажу, места!
Людмила никогда не вмешивалась в разговор брата с профессором, не высказывала собственных суждений, если они не совпадали с их мнением, но на этот раз не сдержалась:
- Наивные люди! Или - жестокие! Где вы в наше время найдете благословенное место? Где вы найдете заботливых людей? Разве вы никогда не ездили поездами, не бывали на вокзалах и не видели искалеченных и нищих инвалидов войны? Разве вы ни разу не подавали в стыдливо протянутую руку свои медяки? И не слышали раздирающее душу: «Сражавшемуся под Берлином подайте ради Христа!», «Искалеченному на Балатоне окажите милосердие…». Вы хотите Андрея пустить по миру?! Вы его убьете! Он офицер, гордый человек!
Гордей Михайлович оторопело смотрел на сестру и, никогда не повышавший на нее голоса, вдруг резко прервал ее:
- Опомнись! Как ты разговариваешь с Данилой Романовичем! Он же для нас - отец.
- Потому и позволяю себе быть откровенной.
- Уйди отсюда! - строго сказал Гордей.
Но Колокольников движением руки остановил Криницкого:
- Ей все прощается. Женщина в своей тревоге за нас, мужиков, всегда права. Их беспокойство - святое, материнское. И это не банальность, не фраза. Жизнь! А ты, Людмила Михайловна, не волнуйся так: мы принимаем свое решение не ради того, чтобы избавиться от больного, приносящего нам столько хлопот. Нет, он, если хочешь, нам даже интересен: он учит нас нашему ремеслу. Своим недугом он словно упрекает нас: зоветесь докторами, а как мало знаете! И это правда. Пойми, мы не капитану враги, а его болезни. К ней мы беспощадны. И тут уж ничего не поделать.
Людмила, сдержанно попрощавшись, вышла из кабинета.
- М-да, история! Вот ведь как, а! - воскликнул удрученно профессор, крепко потирая большими ладонями свое крупное, чуть покрасневшее от волнения лицо. - Ну, в этом состоянии ей не докажешь, что главнейшая наша задача - вылечивать людей и выписывать их из госпиталя! Тут не богадельня, где содержат людей, пока они не помрут. Здесь госпиталь, лечебное заведение. Ах, разве ей сейчас до этого?