Страница 30 из 35
Когда комбат вернулся с короткого совещания у заместителя командира дивизии гвардии полковника Белого, то застал командира минроты с письмом в руке.
Если в дни боев и походов Леопольд нередко думал о прошлом, о мирном, времени, то в тишине и покое, несомненно, представлял себе близкое будущее.
Кем же он мог стать?
Остаться в армии кадровым офицером? Возможно. Молодому командиру-коммунисту с четырьмя орденами на груди, с огромным военным опытом дорога в академию была открыта. Не исключено, что к нему возвратились и юношеские мечты о «Корабелке», и он вновь представил себя на прибрежных стапелях спускающим на воду новенькое прекрасное судно, на котором отправится в путешествие по морям и океанам. Нельзя сбросить со счетов и предложение школьного друга - поступать в МАИ, Московский авиационный институт, и Некрасова манили воздушные крейсеры, которые он сам будет создавать. И уж, несомненно, впереди маячила Москва - родное Замоскворечье с милыми Полянкой и Якиманкой, Стрелкой. Видел он горячо любимые театры, музеи, библиотеки. Ожидала его самая желанная встреча с Октябриной, Ринкой, встреча, которая начнется после войны и будет, как он писал, «продолжаться всю жизнь».
Не об этом ли он думал, когда его с письмом в руке увидел вернувшийся из штаба дивизии Георгий Прокофьевич Конов?
- У меня только что произошел недолгий разговор с заместителем командира дивизии, - вспоминает комбат. - Полковник Белый был у нас человеком новым.
Показался мне строгим, даже суровым. Заметил у него на гимнастерке орден Красного Знамени старого образца - с гражданской. По слухам, он - бывший кавалерист. Сдержан. Немногословен. Разговаривал не только со мной, но еще с комбатами - Волкодавом и Федоровым, отдельно с каждым. Мне сказал: «Готовится очень серьезная операция - морской десант. Для этого формируется подвижной отряд. В тыл к немцам». Спросил: «Как ты - пойдешь? Учти, решение - добровольное». Не скажу, что оно, это решение, было для меня легким. Думал приблизительно так: «Раз спрашивает - значит, нужен. Кто же, кроме меня?» Ответил: «Пойду». - «Хорошо, - говорит Белый. - Тогда подбирай добровольцев». Возвращаясь в расположение батальона, я подумал, что поочередно вызову каждого офицера и поговорю с ними…
- Товарищ Некрасов, зайдите ко мне в землянку.
- Есть.
Под массивным бревенчатым накатом пахло свежей землей, чуть присохшими травами, молодой хвоей.
- Садитесь.
Некрасов сел и спрятал письмо в нагрудный карман гимнастерки.
- Слушаю вас.
Два чувства боролись в душе Георгия Прокофьевича. Он понимал, что командир минроты навоевался, изранен, две недели, как вернулся после лечения, перенес все кенигсбергские бои, - ему бы не грех и отдохнуть. В полку три минометные роты - выбирай любого из трех командиров. Но он-то хотел взять с собой именно Некрасова. «Не вижу - не стреляю», - такой у него закон. Испытан под огнем. Смел. Находчив. Бойцы его любят. А он любит пехоту. Сработались, как говорится. А минрота - главная огневая сила в десанте…
Комбат повторил слова гвардии полковника Белого и задал его же вопрос:
- Пойдешь?
Некрасов помедлил с ответом. Это отчетливо помнит Конов.
Который уж раз за войну Леопольду приходилось делать выбор. Приказ приказом, но чаще, чем можно предположить, война оставляет и соблазнительное право выбора, дает возможность законно отказаться от самого опасного, от пекла, где, как писал Некрасов, «очень много шансов есть с жизнью расстаться».
Разве он не выбирал? Мог он пойти в армию по призыву, а не добровольцем? Мог, конечно. Вполне возможно было ему, тяжело раненному фронтовику с медалью «За отвагу», остаться преподавателем в военном училище, готовить молодых офицеров? Могло же у него быть не только «сорок самых счастливых дней» в родном городе, вместе с любимой девушкой, а гораздо больше? Судьба играла в поддавки: останься, задержись, быть может, до самого Салюта Победы. Нет. Совесть ему не позволила. Простившись с Риной, уехал на 3-й Белорусский, под самый Кенигсберг.
А сколько еще выборов было на переднем крае! Он каждый раз заново решал свою судьбу, когда полз на «нейтралку», по-чапаевски мчался к немцам в тыл на трофейном бронетранспортере, ходил в пехотные атаки. Все это совершалось по его собственной воле.
Однако выбор, сделанный им в лесу Штате Форст Фритзен, был особого рода. Некрасов уже испытал сладкий вкус победы и мира. А надо было снова идти в огонь. Да еще неизведанный - в морском десанте. Что ж, может быть, все годы боев, а то и вся его жизнь стали подготовкой к этому испытанию, к морскому десанту в последние дни войны. Он напряженно думал, и это понравилось Георгию Прокофьевичу:
- Я пойду, - сказал Некрасов. - Только разрешите - со своей ротой.
- Брать одних добровольцев.
- Ясно.
Вскоре гвардии капитан построил роту и предложил каждому бойцу подумать и решить, согласен ли идти в десант. Он спрашивал Шабанова, Колесова, Киселева, Ковалева, Иванова, Гусева, обошел все номера расчетов, телефонистов и ездовых. Объяснил, что придется не только вести огонь, но драться в рукопашной.
Рота ответила согласием. Для этих двадцати пяти человек, ощутивших мир, война продолжалась, как и для первого батальона и всего отряда численностью в 616 человек. Из минроты Леопольд не взял в десант только одного бойца - своего ординарца Тереху, Терентия Андреевича Короткова, хотя, наверное, очень нуждался в нем. Объяснение этому поступку находится в демографическом списке полка, который хранится в военном архиве: кузбасский шахтер Коротков был женат и имел детей.
19 апреля быстро сформированный легкий подвижной отряд трехбатальонного состава сосредоточился на Балтийском побережье, в поселке Ной Курен, и в течение последующих пяти дней совместно с моряками-катерниками готовился к предстоящей операции.
…Некрасов сидел у самого уреза воды и смотрел на море с его изменчивым цветом - от сурового стального до яркого сине-зеленого, на мягкую, размытую линию горизонта, притягивающую, таинственную.
Ветер и солнце сушили гимнастерку. В день по два раза приходилось отжимать и просушивать обмундирование: с катеров прыгали в море и насквозь промокали, а потом, когда отрабатывали броски на берегу, то вся одежда по другому разу намокала - от пота…
Во время передышки Леопольд читал письмо Рины, последнее, которое довелось получить. Оно дышало любовью и надеждой, ясное, как небо и море. Потом писал ответ - тот самый, который Октябрина получила в мае, о песчаном береге, желтом и ярком, как солнце. В нем была уверенность и ни тени тревоги.
- Подъем!
Сидевшие на берегу минометчики мигом поднялись, навьючили «самовары», разобрали автоматы.
- Вперед!
Топтали они мокрый снег под Невелем и Городком, вязли в болотах Белоруссии, месили грязь в Литве, а тут довелось шагать по морскому дну и зыбучему песку. Что ни день - выгрузка с плоских, низеньких катеров-тральщиков, бросок по горло в соленой холодной воде и долгие учения на берегу. Быстрые окопы, тренировка в стрельбе, перебежки, переползания - только бы прижаться к пехоте, не отстать, поспеть.
Рассчитывая на ближний бой, на встречу с противником лоб в лоб, Некрасов учил вести огонь с наикратчайшей дистанции, учил рукопашной, гранатному бою. Хотя все бойцы прошли эту науку, но повторение - мать учения. Да и кто знает, как там оно будет, на узкой ночной косе Фрише-Нерунг?
Утром 24 апреля десантный отряд передислоцировался в поселок Пальмикен, который ныне называется Янтарным. Здесь Леопольд написал Рине свое последнее письмо, бодрое, веселое, только с одной тревожной строкой: «Если не вернусь, помни, я любил тебя. Будь счастлива». Но письмо это не отправил, а оставил у ординарца Короткова, у Терехи.
Глава тринадцатая. Доты в дюнах
1
Поздними синими сумерками 25 апреля 1945 года у причалов прусского поселка Пальмикен ошвартовался катерный отряд. Тут были и низенькие деревянные тральщики, неустанные охотники за коварными немецкими минами, и быстроходные, юркие торпедные катера, не раз дерзко атаковавшие фашистские корабли. Теперь все они выполняли особое задание, принимали на борт десант.