Художники

— Да, вопрос был поставлен именно так: Лу Синь не был бы Лу Синем... О чем речь? Наверно, тут надо говорить о сложном психологическом конфликте, который перерос в конфликт социальный и оказал решающее влияние на строй мировоззрения молодого Лу Синя. Семья Лу Синя в том же Шаосине занимала достаточно привилегированное положение до того самого момента, пока не произошло несчастье с его дедом, что до сих пор недостаточно исследовано и лишает меня возможности говорить об этом более подробно. Так или иначе, а конфликт этот сказался на положении семьи, которая вдруг лишилась всех своих прав и должна была испить полную чашу горя. Не преувеличивая происшедшего, можно сказать, что это оглушило Лу Синя и низвергло его до положения тех слоев общества, когда можно говорить о нужде. Некоторые из биографов писателя называют этот эпизод в жизни Лу Синя катастрофой, другие же полагают, что произошло нечто такое, что катастрофой назвать нельзя и что, по существу, открыло Лу Синю глаза и показало жизнь народа в ее истинном свете. Так или иначе, а начало новой биографии Лу Синя помечено этим событием. Тут свою роль сыграло его пребывание в Японии, куда он уехал на учебу в медицинское училище, — можно сказать, Япония с ее более сформировавшимся рабочим классом, с ее более организованными формами современного синдикализма, с ее духом борьбы против колониализма открыла ему глаза на положение в Китае: он вернулся в Китай исполненный страстного желания бороться за освобождение... Нет, это не пустая фраза: именно за освобождение Китая. Прямо из Токио он попал в объятый огнем Шанхай, став свидетелем казни своих сподвижников по борьбе. Его статьи, исполненные призыва к борьбе против колонизаторов, стали прокламациями, по следу Лу Синя пошли сторожевые собаки; скрываясь, он менял одну квартиру за другой — иногда это было дважды и трижды на день... Именно теперь он понял, что древнекитайской новеллы, рисующей идиллию двух любящих сердец, нет в природе, а есть новелла борьбы, рассмотревшая в народе воина... Где-то здесь решалась проблема, которая вначале была литературоведческой, потом стала социальной... Но самое удивительное было в ином: совершился переворот в мировоззрении человека — молодой человек, вышедший из семьи, которую с известными поправками можно было назвать семьей сановника, становился воителем революции; вот это и был Лу Синь!..

То, что рассказал мне Чжэн Чжэньдо, не было для меня откровением, но в этом было нечто такое, что способно было ошеломить. Этот интеллигент так увлекся рассказом о метаморфозах Лу Синя, что, откровенно говоря, мы предали забвению, что находимся под открытым небом. Что-то было в рассказе Чжэн Чжэньдо такое, что торило в моем сознании дальнейшие жизненные пути Лу Синя. На какие-то вопросы я получил ответ, но были вопросы, которые остались без ответа... Какие?

6

Цикл моих встреч был близок к завершению — предстояла встрече с Мао Дунем. Как я мог догадаться, у него тут были свои замыслы: к концу моего пребывания в Китае он хотел собрать многих из тех, с кем я встречался, на нравах хозяина (я, в сущности, был его гостем — высокое положение министра культуры он сочетал с обязанностью главы писательского союза) спросить гостя из СССР, как удалась поездка, а заодно и сказать свое слово о Лу Сине, что было для всех моих встреч обязательным.

Но прежде несколько слов о Мао Дуне.

У каждой большой литературы есть писатель, на которого литература возлагает более чем трудную задачу летописца времени, тем более времени многосложного. Но одно дело взять на себя эту задачу, другое — прийти к сознанию, что задача эта тебе по силам, человеческим и творческим. Наверно, речь должна идти о масштабах таланта, о способности быть на уровне идей времени, на уровне данных, которые дают возможность постичь психологию эпохи, а значит, и человека, проникнуть в суть социальных процессов, характеризующих отношения человека и общества.

Достаточно проникнуть в существо романного творчества Мао Дуня, объявшего более чем переломное двадцатилетие, почти двадцатилетие в жизни писателя (1927 — 1945 гг.), чтобы понять, что в лице Шэнь Янь Бина, обретшего столь значительный для китайской словесности псевдоним — Мао Дунь, мы имеем именно такого писателя. Я прежде всего говорю о трилогии Мао Дуня, включившей его знаменитые романы «Разочарование», «Колебания», «Поиски», а вслед за этим роман «Радуга», повесть «Трое» и, конечно, роман «Перед рассветом». Силой социального постижения времени, столь много объяснившего китайскому обществу, в какую пору оно живет, какие силы творят его судьбу и что является движущей силой процессов, происходящих в судьбах народа, особенно, конечно, в судьбе китайского крестьянства, явились романы «Весенний шелкопряд», «Суровая зима» и «Осенний урожаи». Этот цикл произведений маодуневской большой прозы завершает роман панорамный, роман во многом трагический, в котором воссоздана картина распада и разложения известных социальных категорий китайского общества, — если быть точным, речь идет о социальной основе предательства... В этом многосложном мире китайской действительности, потребовавшей от писателя масштабного мышления, поистине потрясает образ юной героини романа «Радуга». В строе ума, душевных достоинств глянула храбрая дочь Китая, которой в ее порыве защитить свободу народа ничего не страшно. Что мне показалось сильным в этом ряду маодуневской прозы, что действительно проникло в душу, что явилось истинным обретением для Мао Дуня-художника? Очень точные наблюдения писателя-интеллектуала, сумевшего с одинаковой глубиной и точностью проникнуть в психологию времени и человека, обретя такие художественные формы, которые позволяют воедино сомкнуть эти явления, не нарушив законов правдивости.

Я счел возможным сделать это отступление, чтобы дать возможность читателю воочию представить, как велик был для меня сам факт встречи с Мао Дунем. Как я уже отметил, Мао Дунь придал встрече характер своеобразного приема, подводящего известные итоги работе, которая была осуществлена по подготовке тематического номера журнала «Иностранная литература», — как я понял, эта часть беседы должна быть своеобразным зачином и разговора о Лу Сине. Встреча была не столь многолюдной, хотя среди присутствующих я увидел многих из тех, с кем разговаривал накануне.

Сколько было Мао Дуню лет в тот пасмурный мартовский полдень пятьдесят седьмого года, по-пекински тусклый, с сумеречным небом и моросящим дождем? Шестьдесят, а может, шестьдесят один. Он был одет в полувоенный костюм цвета густого хаки, столь принятый в ту пору для китайцев, занимающих официальное положение. Но в образе поведения Мао Дуня было все глубоко штатским. Прежде всего, конечно, голос: мне показалось, что его кабинет с высокими потолками и большими просветами, впрочем обставленный без покушений на излишество, что было, как можно догадаться, характерно для хозяина, не отучился резонировать, несмотря на то что условия к этому располагали — у Мао Дуня была своя манера беседы, он говорил, заметно сдерживая голос; видно, по его разумению, предмет беседы требовал тишины. Манера речи Мао Дуня оказывала свое влияние и на присутствующих — беседа велась как бы в полутонах.

Я рассказывал, что работа над специальным номером закончена. В сентябрьской книжке, которую журнал отдает китайской литературе, предполагается опубликовать новый цикл стихов Го Можо и фрагмент новой пьесы Лао Шэ, начало нового романа Сюй Хуанчжуна «Мы сеем любовь» и неизвестный нашему читателю рассказ Цюй Цюбо «Нескончаемые противоречия». Разумеется, журнал расскажет читателю о китайском театре, кино, живописи, воспроизведет поэтическую классику в переводе Л. 3. Эйдлина, напечатает повесть неизвестного автора XIV века «Торговец маслом и фея цветов» в переводе другого нашего видного китаиста. А. А. Тишкова, и одарит своих читателей истинной сенсацией, поместив пятьдесят ответов на анкету журнала видных деятелей китайской словесности, театра, кино, живописи, среди которых такие имена, как Мэй Ланьфань, Лао Шэ, Чжоу Либо, и другие. И попросил Мао Дуня предпослать номеру свою статью, посвященную китайской литературе, ее прошлому, настоящему, будущему. Немало смутившись, Мао Дунь оглядел присутствующих, будто испрашивая у них согласия, и своим тишайшим голосом пообещал такую статью написать, не лишив себя соблазна заглянуть в свою записную книжку и тут же уточнив, что сможет выполнить свое обещание не раньше июля, — забегая вперед, могу сказать, что в конце июля статья Мао Дуня была в редакции.