Чужая корона

Смотрю — мой Рыгор под дверью сладко спит. Хотел я его этой самой ногой…

Нет, передумал, пошел дальше. Ходил по палацу, ходил, куда ни заходил, везде все спят, всем хорошо, спокойно! Опять было хотел…

Нет, расхотел! Вернулся к себе, закрылся, походил по опочивальне, походил… потом решился, подошел к подпечью, опустился перед ним на карачки, стал звать: дядька, дядька, отзовись, выйди, я тебя еще молочком угощу, молочко свежее, жирное. А хочешь, дам винца, дам сала, колбасы. Дядька, мне скучно, не спится, давай посидим, поговорим, попируем…

Молчит, скотина, не отзывается! Я вернулся к кровати, лег как был, одетый, в сапогах, поверх одеяла, глаза закрыл, лежал, лежал…

А сон не брал! Я встал, опять ходил, ходил, молился, наливал себе, закусывал, опять ходил, ложился, вставал, опять ложился. Потом как-то заснул, уже, наверное, только под самое утро. Снилась мне всякая подлая дрянь, но какая точно, я не запомнил.

Утром разбудил меня Рыгор, говорит: вставай, ваша великость, все уже готовы, ждут. Конечно, думаю, они за ночь славно выспались, им теперь что! Встал я, побрился, сел есть. Вилкой потыкал, потыкал, отставил. Так же и пил — только губы помочил. Рыгор смотрел на это, смотрел, потом говорит: что с тобой, ваша великость? Ничего, я отвечаю, я ночью много съел. А, говорит, и правда, вон сколько черепков, посуду бить — это к удаче. Пошел вон, говорю. Он ушел. Я сижу, ночное вспоминаю, противно мне. А что! Домовики свое дело знают: как который из них скажет, так оно потом и будет.

Ну, как будет, так пусть и будет, судьбу не обманешь. Кликнул я Рыгора, он принес мне сапоги, сапоги были знатно надраены, я это люблю, мне сразу стало веселей, я обулся. Он подал мне саблю, булаву, мы сошли вниз.

Там уже все были в седлах. Подвели мне Хрипача, я сел, бубнач ударил в бубен, хорунжий развернул хоругвь, мы двинулись. Едем, день погожий, дорога сухая, птички поют и все такое прочее. Одним словом, лето, хорошо, я господарь, со мной мое верное посполитое панство и моя Высокая комиссия…

Да только пропади оно все пропадом! Зачем мне это все?! Где моя Нюра, где моя Алена, где мой Петр? Был бы я простым заможным паном, развернул бы я сейчас Хрипача, дал бы ему под ребра — и понес бы он меня обратно, до моих, вот это было бы любо! Потому что, думаю, какое мне дело до этого Цмока? Пусть себе сидит в своей дрыгве, жрет всех, кого ни попадя, он же не мое жрет, а свое. Да, не мое! Разве Сымонье мое? А Край разве мой? Разве Великий князь Краю хозяин? Нет! Так что ох, думаю, дурень я тогда был, дурень, зачем тогда скормил Цмоку каурого конька? Не скормил бы — и не выбрали б меня, сидел бы я сейчас в своих Гугузках, в ус не дул, пил бы Нюрину наливку, Алену за соседа сватал бы, Петру письма в Чужинье писал, а он бы мне ответы присылал, я бы их, опять же под наливочку, почитывал… И больше в этой жизни человеку ничего не надо! Что, разве не так? А так…

А так я еду в Зыбчицы, от Зыбчиц сверну на Сымонье, от Сымонья на старые вырубки, а там, на старых вырубках, меня сожрет Цмок. Сожрет, сожрет! Домовик брехать не будет! Брешут паны, брешут хлопы, все брешут. А я больше брехать не буду, отбрехался, я теперь, напоследок, лучше буду молчать!

И молчал всю дорогу, весь день, до самого ночлега.

А заговорил вот почему. Вот вечер наступил, въезжаем мы в деревню. Там кругом чисто, прибрано, дорожки белым песочком посыпаны, хлопы, скотина, все по хатам, по хлевам. Войт и войтиха нас на околице встречают хлебом-солью. Мы это принимаем, заезжаем дальше. Войт впереди бежит, показывает, где кому располагаться. Вот и хата для меня. Я Хрипача останавливаю, спешиваюсь и только захожу в ворота…

Как на меня из-за угла хлоп с топором кидается! Рубить!..

Но, слава Богу, мой Рыгор его опередил, топор перехватил, хлопа на землю повалил.

— Ат! — я кричу. — Злодейство!

Сразу другие наши гайдуки попрыгали с коней, орут:

— Меси его! P-раз! Р-разом!

Начали месить его ногами, коваными сапогами. Сейчас, вижу, насмерть замесят. С одной стороны, это правильно, потому что чего это он на людей убить кидается?! А с другой стороны, думаю, я же уже все равно не жилец, а у хлопа, может, тоже дети есть, хлопы, они, как ни крути, тоже люди. Вот я и ору:

— Геть! Не трожь! Это мое!

Они отошли. Я им:

— Чего его месить? Хлоп, это та же самая скотина, какой с него спрос? Другое дело войт, это его по службе недосмотр, он виноват. Выдать войту пятьдесят горячих! — и в хату пошел.

Войта поволокли пороть шомполами. Хлопа связали и вкинули в хлев, а все остальное тамошнее хлопство из деревни в пущу выгнали и сказали там до завтрева сидеть, помалкивать. А мы посели за уже накрытые столы.

Но настроение уже не то, не тот аппетит, не та жажда. Так что вместо веселой, как вчера, гулянки у нас получился суровый военный совет. Сразу после первой, даже еще не закусив, встает пан Давыд Чапа, член комиссии, и начинает говорить вроде того, что вот где наш главный враг — не Цмок, а поганое хлопство! И это, говорит, уже под самым Глебском, чего они творят, а дальше, говорит, будет куда как хлеще, можете не сомневаться, так точим сабли, Панове, ш-шах, разом! Выпили еще. После встает пан Левон Репа, полусотенный, и говорит: никому нельзя верить, близко никого не подпускать, сегодня выставим двойные караулы, а на следующий раз и вообще в деревню не входить, покуда оттуда всех хлопов не выметут! Хорошие слова! Но только мы взялись за келихи, как вдруг встает этот сопляк пан Хома, княжич Мартынович, и говорит: да, правильно, так что ты, ваша великость, зря этого гада помиловал, он, этот гад… Ат, распустил язык! Я хрясь, хрясь булавой по столу! Потом говорю: попридержи язык, княжич Хома, потому как мы еще за предложение пана Левона не выпили, это первое. А вот и второе: что сделано, то сделано, Великий князь раком не ходит. Выпьем, панове, за пана Левона! Никто не спорил, выпили. Потом опять пошла военная беседа, строили разные планы, паны горячились, кричали, потом вспоминали былое. Говорили складно, хорошо, только все равно мне все это быстро надоело, я их оставил за столом, а сам ушел спать.

Я не сразу заснул. Лежал, думал о разном, о прошлом. О Цмоке совсем думать не хотел! Очень жалел о том, что на Алену так наорал, что она потом даже не вышла меня провожать, а только из окна платком махала. Но она же не знала, что я больше не вернусь. И я того не знал. Дурень, куда собрался, а? За своей смертью, вот куда! И еще горжусь, что я не рак. Да, не рак, а упрямый козел!

С этой мыслью о козле я и заснул. Снилось мне, что я надел корону, она мне голову сдавила, как клещами, так сильно, что аж череп затрещал. Хотел проснуться, но не смог. Так меня всю ночь корона и душила, мучила нещадно.

Утром проснулся — голова болит. Рыгор поднес мне выпить, но я отказался.

Поели, собрались, хоругвь развернули и двинулись дальше. Весь день шли спокойно. Потом спокойно ночевали. И потом еще несколько дней мы шли спокойно, ничего такого с нами не случалось. Но как спокойно, га! Шли, как звери, по дрыгве, никого в дороге не встречали. Так и в пустые деревни входили, одни войты были там, а хлопы, они объясняли, все в пуще. Ну, что! Нельзя сказать, что я люблю смотреть на хлопов. Знаю, и хлопы нас не любят. Но все-таки, как, бывало, идешь на войну, так их вдоль обочин нагонят, они на нас смотрят. И это хорошо! Присутствие толпы любому делу придает значительность. А тут вдруг никого! Только одно воронье нас встречает. Воронья, надо сказать, было много, даже слишком. Это, я чуял, не к добру.

Чутье меня не подвело: в первой же сожженной деревне нас обстреляли. Из аркебузов, между прочим! А говорили, будто хлопы безоружные. А тут бах-бах-бах из кустов — и троих наших нет, повалились с коней. Пан Левон не растерялся, рыкнул: ш-шах, панове, разом! Кинулись они скопом в галоп, до кустов доскакали. А дальше что? Ничего! Кони в дрыгву не полезли. Пока наши спешились, пока туда-сюда, так там, в кустах, никого уже нет. И в деревне одни только головешки. Ладно! Встали мы табором на пепелище, подоставали то, что у нас с собой было, промочили горло, закусили и легли. А которые остались в карауле.