Чужая корона

А вот не узнают, собаки! Панство тоже на меня не смотрит, панство ведет застольную беседу. Панство бахвалится! А пуще всех бахвалится князь Федор. И из их нестройных пьяных выкриков я постепенно начинаю понимать, что дело тут вот в чем. Князь Федор и его люди, захватившие наш маёнток, этой ночью ожидают нападения князя Мартына и его людей. Князь Мартын верит, что среди людей князя Федора есть предатели, которые этой ночью для него тайно откроют здешние ворота. Но на самом деле это не что иное, как ловушка, потому что лишь только князь Мартын со своими людьми сюда сунется, как им тут покажут — всех вырежут! Вот за эту свою будущую победу эти собаки и пьют.

А за окном уже темно, снег сыплет, вьюга воет. Им здесь всем хорошо. А мой отец, по их словам, я понимаю, еще летом был убит, и убит действительно Якубом-каштеляном. А было это так…

Но как это было, я тогда так и не успел услышать —меня отвлекли. А если точно, то подсел ко мне какой-то пан: шапка на самые глаза, усы мокрые, только-только снег на них растаял — с мороза он, значит, оттуда. Садится, подают ему вина, он берет кубок, ко мне поворачивается, говорит:

— Выпьем, пан!

Только тут я вижу, понимаю — это ж Цмок! Я рот раскрыл от удивления, молчу. А он:

— Пей! Пей!

И еще лезет чокаться. Делать нечего, мы чокнулись и выпили. Он говорит:

— Ты чего такой грустный? Случилось чего?

Я молчу, смотрю по сторонам. А никому до нас нет дела! Поважаное панство пирует, дожидается победной битвы. Пан Цмок опять ко мне:

— Слыхал я, Парамон тебя прижал. Много выкупа просит?

Я посмотрел на него, говорю:

— Нет, не много. Три тысячи ихних дукатов. На наши деньги это будет шесть тысяч семьсот чистых талеров.

— Ого! — он говорит.

А я:

— Что «ого»? Да у меня их прямо здесь, под ногами, только в подвал сойти…

Но тотчас прикусил язык, молчу. Цмок хмыкнул, говорит:

— Га! А то будто я не знаю! Знаю я, знаю, сколько и где отец тебе оставил. А этот дурень князь Федор не знает. И не найдет он их. Там они, в кубышке, и слежатся. Никому от них пользы не будет. Я так сказал или не так?!

Я молчу. Долго молчу! А потом говорю:

— Сейчас пойду, спущусь в подвал и сам возьму сколько надо, отдам Парамону. Пусть он ими подавится и сдохнет!

А Цмок:

— Э, нет, так нельзя! Выкуп, это что? Это когда один за другого платит. А самому за себя платить нельзя, это плохая примета.

Сказал — и смотрит на меня, очень пристально. Так, что даже закружилась моя голова! Будто я совсем пьян, будто ничего уже не понимаю. Вот, кажется, еще совсем немного — и я упаду. Но это что! А тут еще вот что — он тихо говорит:

— Им никому об этом говорить нельзя. Деньги они, конечно, возьмут, а вот чтоб после за тебя ими платить — ох, сомневаюсь я! Так или нет?

Я еще раз на него посмотрел, посмотрел… И кивнул головой — мол, так оно и будет, не заплатят. Он тогда:

— А хочешь, я возьму и передам ему? И вообще, все сделаю, как ты того желал?

И снова смотрит на меня, и даже еще пристальней. Понимаю я, куда он клонит, а вот возразить не могу! Он тогда:

— Так я возьму?

— Бери, — я говорю, а сам весь аж горю.

— Вот это добро! — радуется он. — Так я пойду, возьму и рассчитаюсь. А ты пока посиди здесь, подожди.

Я киваю — мол, иди. Он встал из-за стола… Потом вдруг ко мне наклонился и шепчет:

— Значит, ты согласен принять от меня помощь?

— Да, — я тоже шепчу. — Я согласен.

— Ну, тогда потом, — он снова шепчет, — я в свое время тоже попрошу тебя кое о чем. Не откажешь?

— Нет.

— Вот и добро.

Тут он мне кивнул и ушел. Сразу ушел — как будто прямо в стену скрылся.

А за столом опять всем налили. Пан князь Федор кубок поднимает, смотрит на нас, смотрит…

И как будто только сейчас он меня замечает. Удивляется, кричит:

— О, кого я вижу! Пан Гюрги! Пан Гюрги! Вставай!

И так громко он кричит, что я сразу вскакиваю…

И просыпаюсь! Вижу, уже давно утро, я в клетке. У решетки стоят мои касыбы, Селим и Гасан, и еще их кузнец, звали его Махмуд, и все они кричат:

— Пан Гюрги! Пан Гюрги! Проснись! Беда, беда, пан Гюрги!

А дело, оказалось, тогда было вот в чем. Ночью умер Парамон. Утром его нашли в его опочивальне, он, уже окоченев, сидел на ковре, а перед ним стояло блюдо с нашими крайскими талерами. Касыбы утверждали, что вид у Парамона (по их словам, Скиндера) был такой, как будто он собрался те талеры съесть, а может быть, уже и начал есть, да подавился. Я вспомнил о своей ночной угрозе и поморщился. А касыбы, перебивая один другого, тем временем продолжали, что тех талеров почти семь тысяч. Ночью их принес какой-то очень важный господин, его впустили, Парамон (Скиндер) с ним долго, закрывшись у себя, беседовал, после провожал до самой нижней ступени парадного крыльца, после чего опять закрылся у себя и, видимо, вскоре и умер. Но это не все: рядом с блюдом обнаружили письмо, оно от моего отца, а в письме говорится, что эти деньги — выкуп за меня. Так что, хоть у них у всех сегодня большое горе, я, пан Гюрги, могу радоваться за себя, поскольку прибывший к ним местный кадий (судья) уже ознакомился с этим письмом, пересчитал деньги и сказал, что мое дело почти что решенное, не сегодня- завтра я буду на свободе, после чего он и отправил их троих вскрывать мою решетку.

Как показали дальнейшие события, кадий почти что не ошибся. Правда, перед освобождением меня сперва перевели в тамошнюю местную тюрьму (баньо), где я провел еще некоторое время, пока мое дело ходило в столицу и возвращалось обратно. В баньо я жил довольно сносно, в каземате, как все люди, а не в клетке, как зверь. Потом мне было объявлено, что я свободен и могу возвращаться домой. Было это в самом начале тамошней весны. Средств к существованию у меня не было никаких, денег на дорогу тоже, так что никуда бы я из златоградского плена сам по себе не ушел. Но, на мое счастье, там проживает немало наших бывших соотечественников, в свое время по самым разным причинам принявших тамошнюю веру. Вот один из таких перевертней и предложил мне свои услуги. Ни его имени, ни звания я по вполне понятным причинам называть не стану, а только скажу: этот добрый человек помог мне определиться на некий небольшой корабль, который в некотором месте вышел в море, благополучно миновал сторожевые заслоны и в скором времени доставил меня на нашу сторону, откуда я уже пешим ходом, всего в три дня, добрался до Селитьбы.

В Селитьбе я сразу обратился к пану Солопию и передал ему те сведения, которыми меня в свое время снабдил мой златоградский доброжелатель. Сведения эти пришлись пану Солопию как нельзя более кстати — ведь вверенные ему люди как раз собирались на промысел. Пан Солопий отблагодарил меня за помощь самыми добрыми словами, а также и весьма ощутимыми благами. Так, во-первых, он выдал мне охранную грамоту, с помощью которой я потом безо всяких хлопот поднимался вверх по Харонусу, а во-вторых, мне еще вручили — с набежавшими процентами! — мою долю с того моего злосчастного похода, ибо, как оказалось, мои товарищи тогда весьма успешно промышляли.

— Жаль, жаль, пан Юрий! — сказал мне на прощание пан Солопий. — Жаль, что тогда тебя с нами не было! Славно мы тогда попировали. Ну да еще и с тобой попируем, вон ты какой теперь важный да хваткий! Ну а пока что езжай и не забудь там и от меня поклониться праху моего покойного товарища пана Сымона. Ат, добрый был рубака твой отец!

На том мы и расстались.

И вот я уже здесь, на пристани в Гуляйке, то есть почти что дома. Сижу в корчме. Корчмарь подливает мне да рассказывает, подливает да рассказывает. Я слушаю его, молчу. А что тут будешь говорить! То, что случилось с моим братом, то и случилось, я тогда был далеко и ничем не мог ему помочь. Так же можно рассудить и о моем отце…

А вот наше родное Сымонье и всех тех, кто там тогда был, погубил лично я! Ведь это я послал туда Цмока за выкупом. Да-да! Я сопоставил даты — и они сошлись. Вот как оно тогда было: Цмок за моими деньгами на остров накинулся и всех, кто там был, погубил, а потом, в ту же ночь, явился к Парамону — и тот теми деньгами подавился. Вот как он, гад, мне помог! Вот так я его попросил, с Цмоком снюхался.