Чужая корона

— Но Бориска еще поживет?

— Да, еще поживет, — довольно-таки строгим тоном пообещал ей мой лживый коллега. — А вот сколько конкретно, это пока неизвестно. Юпитер входит в зону Марса, кроме того Сатурн…

Ну, и так далее, то есть понес обычную для шарлатанов околесицу. Когда же он наконец замолчал, господарыня тихо, но очень сурово сказала:

— Вот что, мои дороженькие. Если кто-нибудь из вас про то, что здесь написано, кавкнет, с того живьем кожу сдерут. Это первое. А вот вам и второе: как только по Борису не Алена, а кто-нибудь другой взойдет, то у меня руки длинные, не сомневайтесь, как цыплятам головы пооткручиваю! А пока что идите, идите.

Доктор Думка сразу развернулся уходить. А я не спешил. Я выступил вперед и нагло спросил:

— А в-третьих что?

— А в-третьих, — сказала она, сразу подобрев, — если все выйдет по-вашему, я не четыре, а восемь возов книг вам куплю! Теперь идите.

Теперь… то есть только тогда мы и ушли. Когда же мы уже сошли с крыльца, я сказал:

— Ну что ж! До осени нам, поважаный коллега, сами понимаете, не дожить. Но зато мы спасли библиотеку! Господарыня, вы обратили внимание, уже не грозилась ее сжигать. Ведь так?

Но этот странный, лживый доктор Думка мне в ответ ничего не сказал, а только как-то странно ухмыльнулся, поспешно распрощался и пошел своей дорогой.

А я пошел своей. Пришел к себе в книгохранилище. Было это три дня тому назад. Но я до сих пор, даже в окружении своих любимых книг, никак не могу прийти в себя. Меня неотступно преследует мысль, что я чего- то очень-очень важного не понял. Но чего?

Время покажет. Подождем.

Глава восьмая. ДРЫНЦЫ-БРЫНЦЫ

Еще раз говорю: чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь в том, что людей хлебом не корми, дай им только преступить закон и позлодействовать. Все злодеи — от последнего хлопа до самого Бориски. Но нет у нас гаже людей, чем стрельцы. Ох, я с ними намаялся! И ох еще намаюсь. Предупреждал меня Сцяпан: держи с ними ухо востро. Но я теперь больше скажу: держись за ухо, а то ухо отгрызут. Что за люди эти подлые стрельцы, откуда их набрали! Поначалу я был дурень дурнем — злился, Бориску срамил, говорил: это почему ты, господарь, обещал мне сто стрельцов, а выдал только восемьдесят два? Теперь я думаю: лучше бы он мне их вообще не давал, мне бы тогда было легче и спокойнее, и грехов на мне было бы меньше. А так сам плюнул бы себе на лысину, но разве сам себе заплюнешь? Обязательно же промахнешься.

Хотя и так, куда ни посмотри, везде вышла промашка.

А поначалу все было достаточно пристойно. После того как приходил Сцяпан, выпустили меня из каземата, отдали мне саблю, кнут, отдали Грома. Гром очень радый был, я тоже, я ему на радостях целую голову сахару скормил, его под вечер даже пучило. Но я этого не знал, меня Великий князь тогда возил в Казармы, там их полковник Сидор Зуб нас встречал, стол накрыли, перекусывали, выпивали, я с офицерами знакомился. Там мне тогда и представили приданного мне ротмистра пана Мирона Драпчика и его поручика пана Пота- па Хвысю. Мне показалось, это добрые паны, разумные. Я выпил с ними, побратался…

Вот это было зря! Ну да чего теперь. Да и потом, вот сперва вы посидели бы с мое в том поганом крысятнике, а после пустили бы вас, как меня, в поважаную компанию закусывать, посмотрел бы я тогда на вас! Тоже небось хлестали бы как не в себя.

Но только что мне, извините, вы и все другие! Мне за себя стыдно и горько. Только тогда я этого еще не чувствовал. Посидели мы, выпили, о том о сем поговорили, потом меня забрали от стола и увезли опять в Палац, но уже не в подземелье, а на второй этаж, это почетно.

Утром я проснулся свежий, как молодой огурец, вышел закусывать, а господарь мне говорит:

— Ну что, пан Галигор, на посошок? Стрельцы уже готовы.

Тогда и я готов. Так, я подумал, даже лучше. Хватит пьянствовать, пора за дело приниматься. Вышел во двор, подвели мне Грома, опять поехали в Казармы.

Там, на плацу, они уже и вправду стоят. Но их не сотня, как было обещано, а всего восемьдесят два. Тут- то я господарю свое недовольство и высказал. А он мне в ответ:

— Зато это самая лучшая рота. Тут каждый троих стоит. — Потом полковнику: — Иди сюда!

Тот подошел. Великий князь:

— Почему в роте некомплект?

Полковник, глазом не моргнув:

— Остальные восемнадцать человек еще с утра ушли вперед. Дозором!

— Га! Это хорошо, — говорит Великий князь.

А после мне: — Тактический прием, пан судья. Еще вопросы есть?

Я, как тот дурень, молчу, крыть нечем. Это уже потом, на третий день, пан Драпчик спьяну проболтался, что никакого дозора и в помине не было, а некомплект был оттого, что пятеро еще месяц тому назад сбежали, а остальные тринадцать как раз перед самым выступлением были посажены на гауптвахту за разбой. Вот, оказывается, какие там орлы! Но тогда, на третий день, я этому уже не удивлялся. Потому что был тогда готов и всех остальных за такой же разбой в тюрьму упечь. Пожизненно!

Одним словом, я быстро прозрел. А тогда, на плацу, я был как слепой котенок, ничего не видел. Мне даже было лестно, что такая туча бравых молодцов поступает в мое полное распоряжение. И их ротмистр, пан Драпчик, мне тогда тоже казался весьма надежным, строгим командиром. Он их выстроил в шеренгу по двое, приказал стоять по стойке смирно — и пошел вместе со своим поручиком, паном Хвысей, проверять порядок у них в ранцах. Находил непорядок — выбрасывал, топтал ногами. Не находил чего-нибудь — драл за усы. Мне это очень понравилось. Мне это и сейчас нравится, потому что я знаю: так уж человек устроен, что без должного порядка он дичает. Так что смотрел я на пана Драпчика — и сердце мое пело.

Но тут откуда ни возьмись явился Борискин наушник, доктор Сцяпан, влез мне под самое стремя и чуть слышно говорит:

— Пан судья, не будете ли вы столь любезны, дабы сойти с коня? На пару слов, не больше.

Я крякнул, но сошел. Великий князь покосился на нас, головой покачал, но тоже ничего не сказал. Мы со Сцяпаном отошли в сторонку…

И тут как он начал мне в душу гадить, гадить, гадить! Это я теперь уже понимаю, что он не гадил, а добра

желал, а тогда я до того разгневался, что стал уже тянуться к сабле…

Но тут, на Сцяпаново счастье, меня окликнули, я снова сел в седло, выехал вперед колонны, под хоругвь, Великий князь рукой махнул, бубнач ударил в бубен — и мы двинулись. Вы представляете?! Я на Громе, под хоругвью, за мной, тоже конно, паны Драпчик и Хвыся, а за ними, уже пешим ходом, восемьдесят два стрельца идут, грязь месят и орут свою строевую, любимую: «Дрын- цы-брынцы, гоп-ля-ля!». Солнце жарит, грязь, лужи, сугробы плывут. Ать-чмяк! Ать-чмяк! Бубнач гремит, стрельцы орут!

Народ на нас с обочин смотрит и молчит. Кое-кто даже плюется. Я тогда думал, что это они от зависти. Я, говорил уже, тогда еще мало чего понимал. Я тогда…

Да! В первый раз я почувствовал неладное, когда мы миновали городскую заставу — и там уже почти что сразу нам перебежал дорогу черный волк. Такой здоровый, просто страх! Ох, я тогда подумал, это волколак, это очень дурная примета, хоть ты разворачивайся и возвращайся. А пан Драпчик, тот, наоборот, как увидел волколака, так засмеялся и сказал:

— Га, враг бежит! О, доброе начало! Так, пан судья?

Я на это ему ничего не ответил, а только подумал: если одно и то же явление у одного человека вызывает тревогу, а у другого радость, к чему бы это, а?

Вот так я в первый раз насторожился. Во второй раз — и уже куда сильнее — я насторожился на нашем первом ночном привале.

Тут надо вам сказать, что привалы у нас тогда были особые. Дело в том, что для того, чтобы мы могли двигаться предельно быстро, мы шли без обоза. Вместо него Великий князь выдал нам грамоту, согласно которой на всем пути нашего следования местные жители были обязаны предоставлять нам кров и провиант. Однако Великий князь мог не утруждать своих писарчуков — головорезы пана Драпчика и без всяких грамот каждый раз селились где хотели и кормились, естественно, так же. Перепуганные поселяне безропотно сносили все их безобразия. А что! Сила солому ломит. Да и опять же человек — существо несовершенное, дикое и потому к дикости привыкает много легче, чем к порядку. Взять даже меня. Со временем я как-то незаметно для себя почти смирился со стрелецкой дикостью. Но на первом привале, еще непривычный, только завидев, как они самым наглым образом лезут в мирные подворья, режут свиней, давят кур, рвут несчастным хлопам бороды и лапают их жен… Ну, вы понимаете! Я тогда страшно разгневался и закричал, чтоб Драпчик немедленно урезонил своих не в меру распоясавшихся подчиненных. Но Драпчик, к тому времени уже изрядно пьяный, бесстыже развел руками и глубокомысленно, по его мнению, изрек: