Чужая корона

Пришел — опять же через забор — к дяде Петру и никому об этом ничего не говорю. Да только моему отцу, когда он от Великого князя возвращался, доброхоты, а они всегда найдутся, все подробно рассказали. Он пришел домой и первым делом взял меня за ухо и стал его драть, драть и приговаривать: сопляк ты, сопляк, ишь чего захотел — Великим князем стать! А знаешь ли ты, сопляк, что нет на свете горше доли, нежели великокняжеская?! И долго он мне ухо драл, едва не отодрал. Но ничего я тогда не понял, отца не послушал.

Зато теперь я точно знаю-понимаю: отец был прав. Но не настойчив. Потому что будь бы я тогда на его месте, я бы такому дурынде, как я, тогда бы вовсе уши оторвал, оба сразу!

А так я остался с ушами, слушал всяких злых людей. И полюбил я ездить с отцом в Глебск. А там у дяди Петра лежал во дворе вот такой вот, может даже еще больше, дикий камень. Я тот камень поначалу все ворочал, ворочал. Потом стал катать по двору. А потом стал поднимать. А еще дядя Петр учил меня на саблях биться, учил стрелять из аркебуза, учил читать, писать и еще многому другому, тоже полезному. Потом, когда пришла пора, он дал мне денег на новый жупан с золо тыми кистями, подарил свою лучшую саблю, и я поехал в Златоградье.

Это пан Юрий, сын покойного князя Сымона, сразу купил себе новый корабль и целую хоругвь верных боевых товарищей (которые его потом и предали), а я ехал один, сам себе был товарищем, сам греб, будто я простой хлоп. Зато вернулся! А где сейчас пан Юрий, так это только одному Цмоку известно.

Но только что мне тот пан Юрий! А вот брата его, пана Михала, мне было очень жаль. Когда мне донесли, что с ним приключилось, я страшно разгневался. Кубок бросил, встал из-за стола, сошел во двор, гикнул, свистнул — и побежал на меня Мех. А я его р-раз! — за рога, а после ш-шах! — крутанул, Мех и с копыт долой. Только тогда мне малость полегчало.

Я знаю, злые языки смеются, говорят, что Мех ручной, такого завалить дело нехитрое. Так если оно так, я говорю, так выходите, поважаные паны, повалите моего ручного зубра! Молчат, собаки. Га!

И так всегда: как только какое настоящее дело, так они молчат и по кустам, а вот как на Сойм сойдутся, так сразу орать: Великий князь не то, Великий князь не это! Новины не вводить, старины не нарушать! Так что же вы тогда, я им говорю, если вы так за старину стоите, чего же вы тогда в своих старых шубах не ходите, чего себе новые шьете?! И какие еще шьют, собаки! Вот староста Горельский пан Гардусь, так ему, говорят, привезли шубейку за восемь тысяч флоринов, то есть чужинских талеров. Вы представляете, какие это деньги?! И ведь не жалко ему было, вот! А если скажешь: пан Гардусь, стрельцам уже полгода платить нечем, помоги! — что он тогда ответит, а? А то: нет денег, распускай стрельцов, мы-де, Великий князь, тебя и без стрельцов в обиду не дадим. Брешет собака и не захлебнется! Ох прав был покойный отец, ох как прав: нет горше доли, чем великокняжеская! И чего он мне тогда вместе с ушами голову не оторвал?!

Что? Почему она горше всех? Да потому что у тебя как будто бы все есть, а на самом деле нет ничего, все не твое, не лапай! Да вот даже взять того стрельца, который меня мордой в грязь спускал вниз по лестнице. Я же ему голову так и не отрубил. Да и как отрубишь, а? Эти же сразу спросят: за что ты его так? Ты что, спросят, над нами царь? Или хотя бы король? Да и потом, я и сам на этом не настаивал. Я вообще…

Нет, тут надо по порядку. А по порядку будет так. Я уже рассказывал, что ходил в Златоградье. А ходил я туда дважды. Первый раз все было очень хорошо, хорошо началось и так же хорошо закончилось — приволок я с собой целый воз всякой добычи: золото, жемчуга, отрезы бархата, парчи… и много еще разного добра, точнее, барахла, как я это теперь понимаю. Но тогда и мне и всем моим и всем нашим окольным это казалось очень красивым и ценным. И я сразу, конечно, желанный жених. Тут меня, в одну зиму, и окрутили, задурили голову, женили на соседской Нюрке, за ней нам дали две деревни с мельницей. Ладно! И все было тихо.

А вот после того, как я во второй раз сходил в Златоградье, тихо уже не было. А было так. Вот я вернулся домой, опять наволок барахла, еще больше, а моя Нюрка, вместо того чтобы радоваться, мне первым делом вот что говорит: ой, Бориска, как я по тебе истосковалась, какие мне страшные сны снились, какие дурные мысли мне в голову лезли! И ой не вернулся бы ты, когда бы я его не попросила! Так что надо нам теперь его за то, что ты ко мне вернулся, как следует отблагодарить. Кого это, говорю, его? А она: а Цмока, а кого же еще. Бориска, Бориска, отведи ему коня, с нас не убудет, а ему будет приятно. И так она тогда ко мне пристала, что я согласился, взял доброго каурого конька, не пожалел, и отвел его в дрыгву.

А что мне нужно было делать? Правильно! Бабу послушай, а сам сделай наоборот. А я сделал так, как баба просила. Оставил я в дрыгве каурого конька (он мне часто теперь снится), вернулся домой, утром опять пришел, смотрю, там только одни косточки лежат. Ага, значит, принял, значит, откупились. Это очень хорошо! И вот от этого «хорошо» мы дома стол и накрыли. Хотя отец сразу сказал: как ты был, Бориска, сопляком, так сопляком и остался. Я смолчал. Сидим, выпиваем, закусываем.

Тут вдруг гонец. Из Глебска. Говорит: Великий князь того! А посему, говорит, великий крайский маршалок срочно созывает все поважаное крайское панство на Высокий Сойм, будем там себе нового господаря выбирать. Мы назавтра и поехали.

Конечно, можно было не ездить. Ездить на Сойм — это всегда большие траты. Но у отца тогда опять была тяжба, опять он за долги судился, так что ему, как ни крути, все равно нужно было ехать. А меня ему взять тоже было с руки, потому что если вдруг что, можно было и вызвать кого, и тогда бы я скольких там ни вызови, а всех бы порубил. Или хотя бы отмахался бы. Я саблей и тогда уже ловко махал. А силы во мне тогда было может даже больше, чем сейчас. Я тогда и самых настоящих диких зубров на спор останавливал. И это правда! Да вы хоть у кого хотите спросите.

Но речь пока что о другом. Поехали мы в Глебск решать отцовские судебные дела и заодно на Сойм.

Только какой там тогда суд, какие там отцовские долги, когда там все крайское панство съехалось?! Ох, тогда там шуму было! Ох, и делов! А я тогда уже знал многих, да и многие знали меня. Га, еще бы! Да если бы не я, не знаю, вернулись бы они из Златоградья! Ну и зовут меня туда, зовут меня сюда, и я от отца и отбился, большие люди меня приглашают, меня угощают и слушают, а я, дурень, им важно говорю. Я тогда, по молодым годам, был большой говорун. И вот я говорю и говорю и говорю…

И так договорился я до Горельского старосты пана Гардуся. Он меня тоже угостил и выслушал, а после говорит: а сын у тебя есть? Есть, говорю, зовут его Петром, я его так в честь дяди Петра назвал, это мой любимый дядя. Пан Гардусь мне на то отвечает: и мне он люб, твой дядя Петр, и отец твой, пан Апанас, тоже видный, поважаный пан, а ты, пан Борис, и того поважанее. Пойдем со мной, Борис! И я, дурень, пошел.

А следующим утром было заседание, и там крикнул пан Гардусь меня. И зашумели Гардусевы прихлебатели, и застучали об пол саблями, и тоже меня закричали. И всех они перекричали. Вот так выбрали меня Великим князем на мою же голову.

Отец тогда сказал: мало тебя в грязи валяли, поваляют еще!

И он как в воду смотрел. Но это было уже после. А поначалу было очень хорошо. Вот, думал я, как я тогда, когда еще был сопляком, сказал, так оно теперь и вышло! Повели меня в великокняжеский палац, стал тот палац моим. И я все помнил! И терпеливо ждал. И вот на третий день, когда сменили караул, заступают новые стрельцы, старший над ними Сидор Зуб. Вот я сижу, а он передо мной стоит, докладывает, я молчу, слушаю. Вот он уже доложил, ждет от меня распоряжений. А я опять молчу! Только смотрю я на него, смотрю, смотрю. И нас там только двое…

Потом я говорю: пан капитан, а ты давно здесь, при великокняжеском палаце, служишь? Он говорит: давно, уже пятнадцать лет прошло, пошел шестнадцатый. Га, говорю, это очень хорошо. А помнишь ли ты, пан Сидор, ровно пятнадцать лет тому назад тут один паныч, ну совсем еще сопляк, лез сюда на крыльцо, а ты его спустил обратно, такое помнишь, а? Он говорит: не помню, господарь, а сам побелел. После сразу дальше говорит: это, должно быть, был не я, а кто-нибудь другой, я сызмальства детей люблю, я, говорит, если что, такого бы никогда себе не позволил. Вот-вот, говорю, и это хорошо, и дальше, пан Сидор, никогда себе лишнего не позволяй, потому что человек так тонко устроен, что если ему одну голову срубить, то другая у него уже не вырастет, он же не Цмок! Да, это верно, говорит пан Сидор, мудр ты, Великий князь, и прозорлив. Я засмеялся, говорю: золотые слова, запомни их, пан Зуб.