В тылу врага

Хорошо бы узнать, куда он показывает, какое селение рядом, но… осветить столб - значит выдать себя.

- А что, если свалить столб и попытаться прочитать? - предлагает Мариана.

- Это идея, - одобряет Анатолий. Он кладет на землю чемодан, хватается за столб. Девушка усердно помогает. Наконец столб вытащили, положили его наземь.

- А теперь что? - задает вопрос Мариана. - Здесь даже шалаш из пальто опасно делать. Рискуем демаскировать себя. Ведь на самой дороге находимся.

- Попробуем прощупать буквы, - предлагает Анатолий и оба опускаются на колени. В это время с горы доносится гудок автомашины. Вдали, где-то вверху показались огоньки.

- Машины!

Разведчики быстро отскочили в сторону, прилегли и, затаив дыхание, прождали несколько минут. К счастью, то было не колонна, а только три машины, на большой скорости промчавшиеся мимо них.

Прождав еще немного, они снова подошли к указателю. Щупают пальцами буквы, но никакого результата. Вдруг Анатолий спросил:

- А ты по какому читаешь?

Тут Мариана поняла, что потратили зря столько времени, ища русские буквы.

- Тьфу, черт! Забыла. - И снова начала прощупывать надпись на указателе.

- Теперь другое дело! - говорит Мариана, читая вслух.

- Нах Кракоф. Нах Кракоф. 22 километра.

- Как в воду смотрели наши летчики, - сказал обрадованный Анатолий. - Сбросили прямо в цель. Ни малейшего отклонения.

Будучи теперь убеждены, что идут правильно, в ожидании дня, свернули в сторону от дороги.

**

*

…Рассвет наступил сразу, и разведчики будто почувствовали какой-то внутренний толчок: “Время!” Вышли на шоссе. С этого момента они по-настоящему вступили на опасную дорогу, на путь новой жизни, жизни разведчика.

- Значит с этой минуты ты - пани Поля, а я доктор Курц, - сказал Анатолий. - Нужно следить, чтоб не проговориться как-нибудь. Разговаривать только по-польски, даже когда будем вдвоем. Да привыкай говорить мне “ты”.

- Да. Во вражеском тылу и стены слышат, - согласилась Мариана.

При виде приближающейся машины Анатолий смело поднимает руку с зажатыми в ней деньгами - немецкими марками. Шофер увидел марки, остановил машину и пригласил пани и пана садиться. Машина шла в город.

Анатолий попытался разговориться с шофером-немцем, но тот, как на зло, оказался молчаливым. Он, насупившись, смотрел вперед и только как-то странно дышал, посвистывая носом.

Мариана посмотрела на него и невольно улыбнулась:

“Так сопел наш кот Васька под печкой, когда на дворе бывала вьюга”.

Анатолий держался очень спокойно и уверенно, как и подобает немцу на оккупированной фашистами территории. Он то и дело спрашивал о чем-нибудь шофера, сам начинал рассказывать разные небылицы.

Мариана поняла, что ее напарник - настоящий разведчик, не в пример “дяде Пете”, с которым отправилась она в первое задание и который так позорно струсил при приземлении, оставив ее одну, и окончательно успокоилась. Теплый воздух, идущий от мотора, посапывание шофера начали укачивать. После бессонной ночи усталость смыкала веки. Мариана с трудом преодолевала дремоту.

Анатолий, он же Курц, все подталкивал ее. “Крепись”, - говорили его глаза.

Наконец зашевелился и шофер, буркнув, как из бочки:

- Фрау не привыкла к дорогам, нежная, - он, видимо, по-своему понял состояние Марианы. Потом добавил молодой женщине:

- В город сейчас въезжать нельзя. Рано.

Разведчики переглянулись. Это для них было новостью. Нужно выпытать у этого замкнутого немца как можно больше о порядках в данной местности.

- Это почему? - деланно возмутился Анатолий. - У нас в Ченстохове - с семи часов. Пожалуйста, выезжайте, въезжайте.

- То Ченстохов, а это Краков… Почти столица теперь, - ответил шофер. - Цивильным можно только после восьми часов…

Машина остановилась километрах в двух от города. Шофер взглянул выпуклыми бесцветными глазами на своих пассажиров, давая понять, что приехали, мол, вылезай.

- Данке шен, - сказал ему Курц и протянул несколько марок.

Курц свободно говорил по-немецки. По документам он значился врачом, немцем из Ровно, как и его жена - полячка пани Поля.

Он надел по-польскому обычаю на плечи рюкзак с вещами и двумя батареями, а в левую руку взял круглый чемодан из красной кожи, в котором под медицинскими инструментами была спрятана рация. Прошли немного вслед за машиной. Убедившись, что они совершенно одни, разведчики стали обсуждать услышанное.

- Раз не пропускают, значит могут и проверять тоже, - сказала Мариана, косясь на свой багаж, спрятанный в чемодане и рюкзаке своего спутника.

- Пожалуй, могут, - согласился Анатолий.

Свернули с дороги. Договорились:

- Подождем, пока наступит время, и тогда решим. А пока поищем, где спрятать рацию и батарею.

Вскоре заметили движение по дороге. Значит, уже время подошло. Разведчики взяли путь в сторону от города.

У небольшой рощицы присели. Осмотрелись и, убедившись, что их никто не видит, решили закопать рацию.

Финкой и перочинным ножиком выкопали яму у самого корня большой раскидистой орешни, вложили все в прорезиненный рюкзак и закопали, оставив на ветке дерева незаметный знак-ориентир.

- Вот так будет спокойнее, - сказал Анатолий, вытирая руки мокрой от росы травой.

К двенадцати часам дня разведчики уже были на эвакопункте. Это был очень смелый шаг, но они действовали по продуманному плану. На эвакопункте находились в основном прибывшие из разных стран немцы, националисты из польских городов, расположенных поближе к фронту, беженцы с Украины и вообще, как выразился Анатолий, “всякая сволочь”.

Но эти люди меньше всего интересовали немецких властей и редко подвергались проверке. А это их устраивало.

Курц вел себя, как подобает представителю “арийской крови”. Он не просил, а требовал, размахивая своим немецким дипломом врача и указывая на хромую ногу, которую “покалечили большевики”.

Ему предложили работу в лагере для военнопленных. Выдали карточки в столовую, в которой питались украинцы и немцы, выходцы из России и Польши.

Здесь Мариана столкнулась с теми, кого глубоко презирала - с изменниками Родины. Ради своей шкуры они предавали все и всех. Эти люди без родины вызывали в душе Марианы отвращение и ненависть. Ей стоило больших усилий сдержать себя и мило улыбаться, а иногда даже вступать в разговор, сидеть за одним столом и делать вид, что они - люди одной судьбы. А иначе пани Поля не могла вести себя. От безупречного исполнения новой роли зависело всецело не только выполнение правительственного задания, но и сама их жизнь. Держался и Анатолий, хотя ему это стоило огромных усилий. Попав раненым в 1941 г. в плен, он потерпел многое не только от фашистов, но и от их прислужников.

Однако самым сложным вопросом оставался радиоквартира. Комната, предложенная в гостинице для так называемых “эвакуированных патриотов”, не устраивала ни в какой мере. Это был одноэтажный старый домик, поделенный расчетливым хозяином на множество клетушек, которые раньше сдавались студентам. Здесь и речи не могло быть о размещении рации.

Правда, к этому дому, как и к вокзалам, эвакопунктам и всем гостиницам, большим и маленьким, всегда приходили владельцы квартир и предлагали свои услуги - комнату или угол.

В последнее время в Кракове развелось множество так называемых “частных гостиниц”. Люди теснились в одной комнате, а остальную площадь сдавали внаем. Плата - от пяти до десяти злотых - нередко являлась единственным источником их существования.

Этот старинный польский город и до войны был известен большим количеством безработных. А к третьему году войны, когда большинство промышленных предприятий было переоборудовано под военные заводы, большую часть рабочих уволили. Многие патриоты-поляки сами бросали работу, не желая сотрудничать с немцами. В городе образовалась целая армия безработных. Продовольственные магазины пустовали, цены на продукты на рынке росли, на промтовары падали изо дня в день. С каждым днем росло недовольство поляков “новым порядком”, установленным немцами. Фашисты бесчинствовали, притесняли во всем жителей города. Даже в трамваях поляк не имел права садиться там, где хотел. Вагон был поделен канатом на две половины; на стенке одной из них белела надпись по-немецки и по-польски: “Hyp фюр дойтч” - только для немцев. А если случайно кто-то попадал в немецкую половину вагона, его сразу грубо выпроваживали, что, конечно, очень оскорбляло поляков. Первое время они вообще почти перестали пользоваться трамваем.