Город, в котором...

Юрка быстро просек, как к Севе относиться. Как все на станции. Сразу перенял. После первого Юрина рабочего дня шли со станции вместе.

— Ну, как продвигаются твои исследования? — с усмешкой. — Температуру ты за окном собирался мерить. Чего намерил?

— А… Это я отложил. Отвлекся. Куда, понимаешь, ни ткнись, кругом белые пятна. Вообще науке ничего не известно достоверно. Возьмешься за одно — тут же тебя отвлекает другое, третье.

— Ну, ясно, белых пятен много, а ты один!

Нет, Сева не обиделся.

— Если хочешь, я сознательно держу себя в невежестве. Да. Потому что невежда — он, если начнет до чего-то додумываться, ищет от нуля, от пустого места. А ученый — ему наполовину все известно, и известно, заметь, неправильно, и ему, чтобы попасть в точку истины, нужно начинать не с нуля, а с большого минуса, еще выпутаться сперва из заблуждений. Для невежды, получается, путь короче.

Юрка смеялся — и правильно, чего не посмеяться над Севой? — все смеются, это бесплатно.

— Ну а технические средства как же? — делал серьезный вид.

— Да, тут ты прав. Технические средства — мой больной вопрос. Но и тут меня утешает один момент: наука со своими техническими средствами расползается от центральной точки на периферию, все по отдельности гонятся за своими зайцами, а целое всеми брошено, и никто им не занимается. И вдруг, представь себе, подходит к этому целому посторонний невежда без технических средств — раз, и взял его голыми руками!

Улыбка лезла у Хижняка изб всех щелей, из ушей лезла, он ее сдерживал. Чего там, Сева не обижался. Он со всеми, смеющимися над ним, упорно продолжал быть предельно открытым, ему плевать, что они смеются, он должен заботиться не о себе, а о том, что вдруг невзначай пробьет эту закоченелую почву зерно истины и прорастет в чьей-то башке. Он сеятель.

— Напрасно ты смеешься. Вам все кажется, что, если вас много, значит, вы умные. А если, значит, я один — то дурак. Вот в Сахаре, в самом пекле, живет одно племя — тубу. Полный земной шар умников, и все эти умники трудятся, добывают пищу, чтоб съесть ее и извлечь из нее энергию, топливо на жизнь. А эти тубу, дураки, не добывают себе пищу, а берут энергию напрямую из солнца, без промежуточных стадий — солнечные элементы, не люди.

— Как, ничего совсем не едят? — Юрку проняло.

— Ну там… пару фиников в день, кружку питья. Но, по преимуществу, они солнечные элементы.

Как раз проходили мимо винного магазина, толклись там покупатели с их характерными лицами.

— Во, наподобие наших алкоголиков. Эти ведь тоже могут без пищи. Кстати, я только что подумал: если цель выпивки — не вкусовое удовольствие, а извлечение энергии, то зачем водку охлаждают, а?

Сева остановился от пронзившей его догадки. Хижняк пожал плечами:

— Не знаю, я ни холодную, ни горячую не пью.

— Ведь надо наоборот подогревать! Во-первых, это даст добавочную энергию, а во-вторых, облегчит высвобождение той, что уже содержится в спирте. Народ дурак, он не понимает элементарных вещей — и еще вы делаете вид, что вы умные, раз вас много!

Сева оставил Юру и решительно шагнул к крыльцу магазина.

— Послушайте, — обратился он. — Практический совет: водку не надо охлаждать, ее надо подогревать, эффект будет сильнее!

Юра отошел подальше, чтоб не присоединяться к этому придурку.

Алкоголики уважительно молчали и с участием смотрели в Севино лицо, преданное мысли. У них самих были такие лица — с заветной мыслью, но только мысль их была другая, а лица — преображенные особым способом извлечения энергии.

— Значит, подогревать? — почтительно уточнил один.

— Подогревать! — подтвердил Сева и ободрился хоть от такой своей полезности.

Он догнал Хижняка.

— Если тесто долго месить, — приподнято сообщил он, — то оно приобретает особую структуру. Не изменив состава, оно меняет свойства, потому что привносится теплота и энергия работы. Оно становится упругим и больше не липнет к рукам. Так же, как различаются алмаз и графит. И совсем не дураки были алхимики. Чуяли, что энергия в природе решает больше, чем химия.

— А ты не заблудишься? — насмешливо спросил Юра. — Ты ведь уже прошел свой поворот, — и стоял выжидательно, полуотвернувшись, в нетерпении получить положенное «пока» и расстаться. О т в я з а т ь с я. Нехотя вспомнил: — Да! Спасибо тебе за посредничество. Хорошую ты мне нашел работу. Я твой должник.

И это как бы говорило: дружбы не будет. Но ведь не вслух, а отвечать полагалось лишь на то, что «вслух», таковы правила жизни, и приходилось говорить: «Да что ты, не стоит», — и Сева пошел и, уходя, сам чувствовал, какой он смешной, раскоординированный — как подросток, растущий быстрее, чем успеет приноровиться к длине своих конечностей.

Вот Юрка — тот всегда производит очень здоровое и выгодное впечатление: хорош собой, спортсмен, не курит, не пьет, работать умеет — и попробуй уцепи тот пункт, по которому, при всех его положительных качествах, не хочется иметь с ним никакого дела. Это как нитку вдеть в тонюсенькое игольное ушко — суешь, суешь, все мимо. Еще на втором курсе — какая-то пирушка в общежитии, и Нина (тогда недосягаемая, как на другом берегу, вся такая вспыхливая, глаза светятся, как фары во тьме) именно с ним, с этим здоровяком и красавцем Юркой Хижняком, танцевала, и именно этого Сева почему-то не стерпел и просто взял ее за руку и вывел из полутемной той хмельной комнаты — и с этого все началось. Кабы не Юрка, не эта к нему непонятная неприязнь — ни в жизнь бы не решился на такое. Сослужил ты мне, друг, службу верную.

И потом, уже работая на ТЭЦ, Юрка однажды сильно выручил Севу. Нину тогда положили в больницу на сохранение, Руслан оставался на Севу, «смотри, мыслитель, отвечаешь мне за сына головой», а сына в один прекрасный день прямо из садика упекли в инфекционное — палочку какую-то кишечную нашли. Каждый вечер разрывался: сперва в больницу к Руслану, потом к Нине. «Как Руслан?» — кричала в форточку. «Хорошо». — «Почему ты его не приведешь, я бы хоть взглянула!» Конечно, подозревала. «Чтоб не расстраивать его! — уверял. — Я ему сказал, что ты уехала!» А потом ее внезапно выписали, она сразу в садик за Русланом — и все узнала. Руслан в инфекционном был на первом этаже, она вытянула его в форточку, завернула в одеяло и, как лиса петуха, унесла — в октябрьский холод, на руках, на восьмом месяце беременности, не боясь поплатиться ни выкидышем, ни простудой Руслана: в такие минуты, когда человек сам себя забывает, хранить его заступают какие-то другие силы, а Нина всегда не помнит себя, и это тайна для Севы — непостижимое движение ее дикого чувства, которое всегда оказывается правее ума, — и, может, эта тайна заслуживает разгадывания еще более, чем все мироустройство, но две эти равновеликие темы Севе не потянуть, нет, вот уж он покончит сперва с мироустройством, тогда… Она выкупала Руслана, накормила, уложила в свежую постель, ребрышки у него стиральной доской, убаюкала, обволокла всего, окружила своими материнскими таинственными силами — и только после этого успокоилась и согласилась про себя не убивать Севу, когда придет с работы, оставить до другого раза. Но в тот же день на ТЭЦ позвонила возмущенная Русланова докторша, и трубку взял Юрка Хижняк. Он спас Севу, он, так сказать, лег на амбразуру, прикинулся начальником и пообещал во всем разобраться лично вплоть до выведения «отца Пшеничникова» с работы, сам поехал потом в больницу, чтоб замять, и ничего, все уладил. Участковая сестра несколько раз заходила к ним домой, а дома (Нина права!) Руслан быстро выздоровел.

Нет, Юрка его выручил здорово. Сева не имеет права навешивать на Хижняка «предателя». Видимо, и Хижняк носит в себе неразрешимую тайну, достойную отдельного изучения. А на все и на всех Севы уж никак не хватит. Даже вдвоем с Ильей Никитичем. «Когда-то я ждал от себя очень многого, Сева… Вот видите прибор, какой он неуклюжий, щелястый, а есть такие ослепительные и изящные, как будто не рукой сделаны, а сами родились, и облицовка как сама наросла, без технологии. Но такого прибора, как видите, нет в моей лаборатории. Или на наше захолустье поглядите: обочины бурьяном поросли, и все на живульку, абы как. Потому что я тут живу, в этом городе, другого не заслужил. Да и планетка-то наша периферийная — где-то на краю галактики, и размеры у нее самые заурядные. Потому что сам я маленький, невзрачный человек — и такая мне, недостойному, и участь. …Мне, знаете, Сева, казалось иногда: будь я другой — значительный и настоящий, понимаете? — и все бы тогда было другое для меня. И лаборатория, и город, и планета. Другому — мне дали бы другой мир. Заслужи я… И получается, это я виноват во всем убожестве, потому что — такой».