Страница 33 из 76
Из кабинета Орджоникидзе вышли заместитель наркома по оборонной промышленности и начальник управления бронетанковых войск.
- Михаил Ильич, пожалуйста, к наркому! - позвал помощник.
2
Нарком стоял в глубине кабинета, опершись ладонями о стол. Помощник опередил Кошкина, что-то, сказал Серго, взял со стола бумагу и, прежде чем выйти, включил обе люстры. Заметив опавшие щеки, болезненную желтизну лица и горечь в глазах наркома, Кошкин подумал: «Другой… Совсем другой…»
Серго взял со стола стопу фотографий, молча протянул их.
Сердце Кошкина пронзила боль - она казалась еще острей, чем та под Царицыном, когда его подкосила пулеметная очередь…
На снимках были искореженные, обгоревшие танки. Вероятно, от прямых попаданий снарядов с одной двадцатьшестерки снесло башню, у других разворочена броня, разорваны гусеницы. В глубине извилистых улочек, отнявших у танков скорость и маневренность, угадывались серые тени каменных зданий.
Видимо, немецкие и итальянские пушки подстерегли Т-26 за частыми поворотами средневековых переулков, а из верхних окон и чердаков мятежники сбрасывали на подбитые, беззащитные машины бутылки с горючей смесью. Какой-то бесстрашный человек рискнул подползти на смертельную близость, чтобы сфотографировать гибель советских танков.
- Что тебе говорят эти снимки? - спросил наконец Серго.
Кошкин молчал.
Что он мог сейчас ответить наркому? Что конструкторы себя не жалели, создавая двадцатынестерку, душу в нее вложили? Серго это знал. Как и все, что произошло с этими машинами на испанской земле с первого их боя в октябре под Сесеньей и во всех последующих боях. В броневой защите, силе и меткости огня они превосходили итальянские «ансальдо» и немецкие T-I, которыми интервенты надеялись сокрушить армию республики. Но броня любого из существующих в мире танков не выдержит прицельного огня пушек, только противоснарядная броня сто одиннадцатого выдержала бы… Не в том ли Серго видит вину завода, что замешкались с выпуском сто одиннадцатого, не сумели отправить его в Испанию?
Но Кошкин ощутил почти физически, что не одни эти фотографии, не одна трагедия в Мадриде, - что-то еще согнуло Серго. Драматические события второй половины тридцать шестого года многое в мире повернули к худшему, осложнилось и положение внутри страны. «Может быть, что-то личное обрушилось на Серго, не болен ли? Все внутри у него, кажется, клокочет…»
Молчание становилось невыносимым.
- Пошлите меня в Мадрид, - вдруг попросил Кошкин.
- Искупление? За чьи грехи?… Ты в институте был, когда армия уже имела тысячи двадцатынестерок. Да и конструкторы… Разве могли предусмотреть такое? - Поднял со стола фотографии. - Нет, Михаил Ильич, тебе здесь работать, здесь не легче будет, чем в Испании!
Прошел до окна, где в углу стоял глобус, и, тронув его. пальцем, заставил кружиться.
Кошкин следил за движениями наркома. О чем думает Серго, глядя на мелькающие континенты? Не о большой ли схватке с фашизмом, которая, похоже, придет вскоре после этой войны в Испании? О том, что еще надо сделать, чтобы во всеоружии встретить большую войну?…
Несколько минут глядел Серго на вертящийся шар, а когда возвратился к рабочему столу, Михаил Ильич заметил в нем перемену. «Кажется, успокоился немного».
- Ворошилов и Тухачевский просят к февралю дать три образца сто одиннадцатого. Будут армейские испытания новой техники. Подумай, прежде чем сказать, - это реально?
- Один танк испытан, мы вам докладывали. Для двух нет брони, товарищ нарком.
- Посылаю своего заместителя к ижорцам. Броня будет. Справитесь?
- Справимся, товарищ нарком!
- Вот это мне и хотелось услышать. - Серго спохватился, что не пригласил конструктора сесть. - Чего стоим? Садись, Михаил Ильич, рассказывай. Трудно тебе?
«Скажу: КБ не по плечу мне, Гинзбурга несправедливо сняли. Без него дело страдает». Но не успел рта раскрыть, как в тишину ворвался нетерпеливый телефонный звонок.
Серго снял трубку, выслушал, отвечая односложно: «Нет… Да,… Иду…»
Торопливо стал складывать испанские фотографии в портфель и произнес отчужденно, будто речь шла не о нем:
- Попадет сейчас товарищу Орджоникидзе… «Вероятно, Политбюро», - подумал Михаил Ильич.
Он попытался представить себе, как Серго стоит перед друзьями по революционной борьбе и, не щадя себя и тех, кто имел отношение к посланным танкам, держит ответ за беду в Испании.
Хотел себе представить и не мог,
ПРОВАЛ 1
Сто одиннадцатый проходил заводские испытания. И уже на первых этапах обкатки стали выходить из строя ходовая часть и двигатель.
- Ты дал им дикие нагрузки, скорости немыслимые. У самого господа бога сердце лопнет от подобных фокусов! - убеждал Галактионов, так и оставшийся заместителем начальника КБ. Он только что возвратился из Москвы - готовил для показа правительственной комиссии самоходки - и в испытаниях Т-111 не участвовал. - Ставь немедля запасные двигатели, получил для опытной партии - и ставь! Дай им нормальные нагрузки, и я убежден: выдержат и наши испытания, и армейские.
Кошкин не соглашался. Он видел причину провала сто одиннадцатого в другом: малая мощность двигателя, ходовая часть с узкими гусеницами, недостаточным запасом прочности и большим давлением на грунт не могут обеспечить машине необходимую подвижность и надежность. Нельзя было на средний танк ставить броню в шестьдесят миллиметров. Отсюда и неудачи уже на первых этапах обкатки.
- Нет, ни на эти танки, ни на опытную партию ставить такие моторы не будем. Танк без будущего… Пусть лучше умрет в чертежах, на испытаниях, чем в бою! Сделаем другой танк, полегче, и моторостроители создадут мощный двигатель, тогда… Еду в Москву, скажу Серго: сто одиннадцатого не будет.
- Сумасшедший! Тебя разорвут. Наш главный военный советник в Испании просит прислать три экспериментальные машины, не дожидаясь выпуска серийных. Серго и Ворошилов намерены поставить вопрос в ЦК.
- Серго же знает о катках…
- Я не говорил.
- Ты же обещал! - Кошкин с удивлением глядел на Галактионова. - Я не писал, не телеграфировал наркому - выходит, скрыл?! Как теперь скажу о моторах?…
Он отвернулся от заместителя, посмотрел, как по глубокому снегу полз на холм танк. Из выхлопных труб вырывались черные, жирные, как деготь, хвосты. Узкие гусеницы лязгали траками, прокручиваясь вхолостую, не в силах втащить машину даже на эту небольшую высоту. Еще немного похрипел мотор и, захлебнувшись, умолк.
Кошкин, ссутулившись, пошел от холма к автомобилю на обочине шоссе, за ним - Галактионов. Сели, молча проехали километров двадцать. Галактионову стало невмоготу сдерживать себя.
- Гордыня тебя заела! - сердито заговорил он. - Забыл, что вырос на этом танке? На свалку сто одиннадцатый! А думал ли ты, храбрец, что будет с конструкторами, с Семеном Гинзбургом, наконец, после твоего признания провала?
Кошкин молчал. Он понимал, что приговор сто одиннадцатому будет приговором Гинзбургу. Задумал и проектировал танк не Кошкин, а Семен. Мало поклепов, обвинений на голову бывшего начальника КБ, теперь это - самое страшное. Скажут: Гинзбург обманывал наркомат, государство, с умыслом выбрасывал на ветер народные деньги, силы, время. И не подняться тогда Семену, никогда не подняться…
«Это ты, ты, ты!!!» - выл встречный ветер, бросая в лобовое стекло ледяную крупу. Кошкин закрыл глаза. «Не случись несчастья с Гинзбургом, не провалился бы танк. Семен Александрович, наверное, нашел бы выход»,
Кошкин старался понять, на каком этапе проектирования допущена ошибка, нет, не ошибка, просчет. Увеличивать броню до шестидесяти миллиметров на среднем танке нельзя.
«Как я мог обещать сто одиннадцатый к армейским испытаниям? - проклинал он себя. - Обещал - и провалился!»