Горячая купель

Они неторопливо обошли все помещения, Крюков ходил из комнаты в комнату, не делая никаких замечаний. Да и осмотр этот затеял он лишь потому, что посчитал неудобным сразу повернуться и уехать.

Выйдя во двор, Крюков направился к конюшне. А в это время за низким, полуметровой вышины, заборчиком вдруг остановилась коричневая машина, и из нее так некстати вышел доктор. Грохотало сделал вид, что не замечает его. Сверкнув вспотевшей лысиной, доктор снял очки, протер их, снова надел, многозначительно покачал головой, что-то сказал, безнадежно махнул рукой и снова полез в машину.

Ничего этого Крюков не видел. Зато Земельный, возвращаясь с линии, слышал доктора и потом не раз повторял его слова: «А их еще победить хотели, да они бессмертны!»

Да, доктор, видимо, был смущен и сконфужен. Ведь только вчера, пеленая лейтенанта бинтами, он авторитетно пророчил два месяца постельного режима. А сегодня, не веря глазам своим, он видел вполне здорового человека, как ни в чем не бывало занятого делами службы.

14

Ловко Володя обвел майора Крюкова. Даже, совсем того не желая, обманул, выходит, и доктора, который совершенно случайно здесь оказался. Он ехал к другому больному. А лейтенант, по его убеждению, должен был либо опомниться и уехать в госпиталь, либо, по крайней мере, смирно лежать в постели. Но сбросить все бинты и подвязку с поврежденной руки — такое безрассудство не укладывалось в его голове. И похвалил себя за то, что еще вчера отказался лечить строптивого больного, ибо выполнять предписания доктора такой глупец все равно не станет, потому возможны осложнения.

А Володя приметил, что без повязки раны на голове подсыхают быстрее. Думал он и об осложнениях, но совсем не о тех, какие предполагал доктор. В голове неотступно, как удары молоточка, стучало: кто? кто? кто?

Выходит, и на своих оглядываться надо. Он перебрал в уме всех солдат и сержантов, но ни на одном не остановилось его внимание. Даже думать об этом смешно: все такие славные ребята! Но ведь не Ганс Шнайдер и не доктор же сообщили Крюкову о случившемся. Подозревать кого-то из своих никак не хотелось. К тому же «стукачество» считал Володя самой распоследней мерзостью. Хуже всех прочих пороков.

Ужин в комнату принес ему старшина Чумаков и, решив вернуть посуду, стал дожидаться, пока лейтенант освободит ее. Присел возле двери на стул. Володе и хотелось поделиться тревожными мыслями, тем более, что Чумакову верил, как самому себе, и в то же время совестно было заводить этот разговор, не зная, на кого подумать дурно...

— А ведь это Журавлев на вас капнул Крюкову, — будто ни с того ни с сего негромко сказал Чумаков.

— Суслик? — вырвалось у Грохотало прозвище, какое он мысленно дал Журавлеву еще в первые дни знакомства со взводом.

— Вот суслик и свистнул тихонько.

— А как это стало известно?

— Да почти все уже знают... Колесник вчера на пост у подъезда заступил, а дверь-то входная открыта. И телефонная рядом. Суслик тот долго в коридоре крутился. А как связист вышел на минуту, Журавлев — туда...

— Ты говоришь, почти все знают, а Журавлеву известно об этом всезнании?

— Не знаю. Едва ли. Кто с таким разговаривать станет?

— Вот именно. Не вздумайте ни сказать, ни показать ему, что знаете. И вообще — будто ничего не было. Так?

— Конечно, так, — согласился Чумаков, забирая посуду. — Для того, видать, и подсажен, коли может заложить всякого.

Сразу после ужина Володя намеревался завалиться в постель. Но последняя новость взбудоражила его не на шутку, потому, сняв китель и сапоги и не зажигая света, ходил из угла в угол, словно не находя себе места.

Буквально все: и встреча с английским капитаном Верном, и дружба с бургомистром Редером, и знакомство со Шнайдерами, и даже работа с задержанными на линии немцами — все окрашивалось в какой-то зловещий цвет, если взглянуть на события глазами майора Крюкова. Выходит, каждый шаг, каждое слово бывают замечены.

А каков Митя Колесник! Не моргнув, доложил майору, что лейтенант будто бы только что прошел наверх. Все они понимают, родные солдаты, и знают больше, чем кажется иным начальникам.

Прослонявшись так по комнате битых пару часов, Володя разделся и лег в постель. Но разгулявшиеся мысли прочь отгоняли дрему. К тому же вдруг начала беспокоить переломленная ключица да еще и старая рана на ноге, как больной зуб, заныла. Тут и вовсе не до сна.

А думы ворочаются в голове, сменяют одна другую. Вспомнился разговор у Шнайдеров. Там легко и весело соврал Гильде, что он комсомолец, хотя в действительности никогда им не был. Родился на Украине, но с шести лет рос в шахтерском поселке на Южном Урале. Там жили бывшие крестьяне, сосланные из европейских областей в тридцатом году, потому как названы были кулаками. Но там они работали уже не на земле, а под землей, в шахте. Отлучили крестьянина от земли. Кроме комендатуры да шахтового начальства, никакой власти не было. Зато разных секретных сотрудников, «стукачей» хватало. Попробуй отлучиться из поселка хоть на сутки — сразу известно станет коменданту. Или слово не то скажешь — и это на заметку возьмут. А потом либо в комендантскую «кутузку», либо и того хуже — за колючую проволоку, в лагерь угодишь лет на десять.

За полтора фронтовых года все эти мерзости отдалились, как дурной сон. Может, и в боевых порядках таились эти самые «стукачи», но ни разу не замечал. Люди вокруг менялись часто, а события мелькали еще стремительнее. Словом, живя об руку со смертью, обрел свободу и человеческое достоинство, распрямился парень. А перед самым концом войны, когда и звание офицерское восстановили, даже стал кандидатом в члены ВКП(б).

Всего этого ни Гильде, ни ее родителям не объяснишь. Вот и пришлось назваться комсомольцем. Кандидатский стаж уже просрочен, но из-за частых перемещений из одной военной части в другую никто ему не напоминал об этом, и он молчал, потому как все более чувствовал, что возвращаются довоенные порядки. Стало быть, могут вернуть туда, откуда взяли, — снова под надзор поселкового коменданта.

А тут еще под боком свой «стукач» объявился. Неспроста это...

И снова, как часто бывало в довоенные годы, он вдруг ощутил какую-то мерзкую пришибленность, будто в шахте глыбой породы придушило: кругом темнота, и нечем дышать...

Часов около четырех утра с улицы послышался ровный, напористый шум дождя. Он не усиливался и не стихал. Было тихо, безветренно. Этот монотонный шум как бы вернул Володю к действительности, оторвав от мрачных дум, и скоро убаюкал его.

Поднялся Володя около одиннадцати. Обычной бодрости не почувствовал. Вялость, разбитость какая-то во всем теле, но раны уже не болели, не ныли, как вчера. Это, наверно, перед непогодой они сказывались. Натягивая китель, увидел в окно, как под отвесными струями дождя снизу к арке поднимается путник. С защитной плащ-накидки стекали струи воды, а человек толкал на подъем велосипед.

— Еще кого-то несет нелегкая по такой погоде, — проворчал Володя, признав в путнике офицера, но лицо разглядеть не мог, поскольку закрывалось оно нахлобученным башлыком.

Через минуту распахнулась дверь и Чумаков, не входя в нее, с тревогой в голосе сообщил:

— Батальонный парторг приехал!

Дверь тут же захлопнулась. А Володя, не зная, что же пригнало парторга по такой непогоде, заволновался и, чтобы избежать лишних вопросов, надел фуражку, натянув ее пониже на лоб. Еще успел глянуть в зеркало: ни единой царапины не видно.

Шурша мокрой накидкой, с которой все еще капала вода, в комнату не вошел, а прямо-таки ворвался старший лейтенант Елисеев. Сдернув накидку, он швырнул ее в угол и, зло сверкая серыми глазами, вместо приветствия, запустил длинный, заковыристый мат. А потом застрочил, как из пулемета:

— Ты что, прохвост, спрятался тут в своем углу и про уставы, про дисциплину забыл! Тебе няньку или, может, личного секретаря завести, чтобы услужливо напоминал об обязанностях...