Горячая купель

Взяв у Володи из пачки сигарету, он бросил трубку в пепельницу и, подогреваемый любопытством, взмолился:

— Ну, сжальтесь, господин лейтенант, скажите, что с нашей землей? Вы же знаете, что мы писали в Берлин. Ведь больше половины моей земли — на той стороне!

— Все это мне известно, дорогой дедушка. Но линия остается на месте, а на своей земле вы будете работать за границей.

Лейтенант рассказал; как разрешился вопрос в Берлине, и старый Редер, будто из него выдернули «живую нитку», тяжело опустился в ветхое кресло.

— О-о! — зажал он голову. — Тут будет много шуму. Мы вложили свой труд и семена в чужую землю! Как разделить все это теперь?

— Между собой-то, думаю, как-нибудь поладите, а вот с англичанами, как поведете расчеты?

— А что с англичанами?

— Вы не видели, сколько они там «напахали» танками? Половина посевов на вашей земле загублена.

Редер знал, что англичане протоптали след по хлебам вдоль линии, но что они смешали с грязью еще целую полосу хлеба — услышал впервые. Его и других жителей Блюменберга не так возмущали действия англичан, пока они не узнали, что потоптанные хлеба принадлежат им, а не только жителям Либедорфа.

Редер вдруг вскочил и снова начал быстро ходить по комнате.

— Надо скорее собирать народ, надо обсудить, что теперь делать. А как договориться с бургомистром из Либедорфа? И что скажут хозяева потоптанных посевов?.. Кто возместит убытки?..

Вопросы множились поминутно, а ответов не было. Грохотало, наконец, решился сказать о цели прихода, и Редер с готовностью предложил свой мотоцикл.

— Пожалуйста, господин лейтенант. Все равно я на нем не езжу. Денег на бензин у меня нет, да и стар стал.

Получив на бензин, Карл Редер достал из комода ключ, отдал его лейтенанту и пошел готовить собрание.

Хоть и не ездил Редер на старом своем мотоцикле, но машину содержал в порядке. Это Володя почувствовал сразу, как выехал за ворота. Не заезжая на заставу, он направился в штаб батальона. За деревней в лицо пахнул свежий ветер, машина легко катилась по асфальту, а по обе стороны от дороги замелькали жалкие поля-заплаты.

Встретившись через полчаса с комбатом, Грохотало взял у него образцы пропусков, посоветовался о предстоящей встрече с англичанами и договорился, что на встречу следует пойти вместе с капитаном Чаловым, начальником соседней заставы справа, потому как английская застава в Либедорфе стояла и против его участка.

На выходе из штаба Грохотало носом к носу столкнулся с сияющим Блашенко.

— Володька, черт полосатый! — схватил тот в объятия своего взводного и закружил в подъезде дома. — Да ведь я к Тольке еду, домой!

— Подождите! — взмолился Грохотало, освобождаясь. — Пустите. Я-то при чем? Лучше скажите, когда едете?

— Сейчас поеду в полк оформлять документы, а там дня через три-четыре — ту-ту-туу! — поехали!

— Вы позвоните, когда уезжать будете. У меня для Тольки подарок есть.

— Обязательно. Ты ж и проводить должен меня...

— А Горобский уехал?

— Не знаю... кажется, уехал. — Блашенко крепко встряхнул Володю за плечи и, словно на крыльях, взлетел на второй этаж.

Вот ведь что делает с человеком радость!

Подивившись такой перемене, Грохотало вышел к мотоциклу и отправился в обратный путь. За деревней начинался крутой подъем. Дорога шла под железнодорожный мост, круто выбегала на высокий холм, и сразу начинался спуск в глубокую лощину.

На подъеме открыл газ до отказа, а когда дорога пошла вниз и потребовалось сбавить газ, это оказалось невозможным. Трос заело, ревел мотор, скорость угрожающе росла... Пришлось заглушить мотор и ехать по длинному спуску «самокатом». А там — еще один подъем, и следующий спуск доходил почти до самой мастерской Отто Шнайдера.

— Значит, все-таки пожаловали в гости, господин лейтенант, — вышел на бетонную площадку перед мастерской Отто. Володя протянул ему руку — он подставил правый локоть, показывая измазанные кисти.

— Нет, — откровенно признался Грохотало, — не собирался я побывать у вас в гостях. И сегодня проехал бы: тороплюсь, да вот машина подвела.

— Ну, это мы сейчас исправим. Анна! — крикнул он в сад. — Принимай гостя...

Отто пошел в дом и вернулся оттуда, неся две сигары и два сигарных мундштука.

Они присели на скамейку возле садового забора и закурили. Анна, жена Отто, устроилась на скамейке рядом с Володей. Из сада вынырнул Ганс:

— Добрый день, господин лейтенант! — и тут же без запинки добавил: — А знаете, Карца уже судили.

— И что ему присудили?

— Расстрел! — выпалил Ганс.

— Да, знаете ли, — вмешалась Анна, — оказалось, что у него хранилось оружие, он крал велосипеды и мотоциклы, развратничал. Бедная Луиза — жена его — совсем высохла. Не жалко эту потаскуху Ирму, но ведь он убил родного сына из-за нее! И за все это ему присудили только расстрел!

— Вы говорите, у него нашли оружие?

— Да, только не дома, а там, в лесу.

— И много?

— Не могу сказать точно, — вступил в разговор Отто, — но больше десятка одних пистолетов, были винтовки и много патронов. Говорят, он откровенно признался, что давно собирался уйти в Западную Германию, потому и не хотел честно жить и работать здесь. Там-то он бы спасся от наказания.

Так вот почему, оказывается, оживился Густав, когда во время допроса на заставе речь зашла об убийстве двух человек. Он считал, что если удастся скрыть оружие, то все преступление будет иметь лишь уголовный характер.

— Значит, вы говорите, ему присудили  т о л ь к о  расстрел? — спросил Володя, сделав нажим на слове «только».

— Да, только расстрел, — вздохнула Анна.

— А что же, по-вашему, следовало ему присудить?

— Как что? — удивилась женщина. — Его надо было сослать в Сибирь! Все говорят, что его надо было сослать в Сибирь, чтобы он корчился там от страшного холода, чтобы его там растерзали звери или людоеды, а может быть, подох бы от голода.

Лейтенант не мог удержать улыбки.

— Что вы смеетесь? — обиженно вскинула брови Анна. — Разве вы считаете, что Карц не достоин более сурового наказания?!

— Да уж суровее-то вроде бы некуда.

— О-о! Коммунисты всегда гуманны, мама, — пропела подбежавшая белокурая Гильда, дочка Шнайдера. — Иногда они гуманны даже больше, чем надо! Вы только подумайте: Карц в него стрелял, и он же его защищает. Какое великодушие!

— Да, что же я сижу? — спохватился Шнайдер. — Ведь вы сказали, что у вас нет времени.

Отто пошел к мотоциклу, а Гильда заняла его место рядом с Володей. На ней было домашнее клетчатое платьице, такой же передничек, край которого она держала в руке, и большие, с чужой ноги, башмаки на деревянной подошве. Но даже в таком наряде она была хороша, лишь чуточку полнее, чем обычно бывают немецкие девушки в ее поре. Простотой обращения она сразу располагала к себе.

Гильда отбросила рукой прядь волос, спадавших ей на лицо, и достала из кармана передника большое румяное яблоко.

— Это вам, — сказала она, — а это тебе, — и подала Гансу яблоко из другого кармана. Откусив от третьего и болтая ногами, она вернулась к прерванному разговору: — Мама, разве я не правду говорю, что коммунисты слишком гуманны?

— Не знаю, — отмахнулась мать, — может, господин лейтенант скажет, почему он считает, что Карца не следовало наказать суровее?

— Я просто не знаю более сурового наказания. А вот если вы желаете Карцу добра, тогда, конечно, лучше сослать его в Сибирь. — Шнайдеры удивленно уставились на лейтенанта. — Рыбы, хлеба, мяса и овощей там достаточно, а от мороза найдутся хорошие шубы. И жил бы там ваш Карц, как у Христа за пазухой. Ведь там живут миллионы людей! Так кто из нас защищает Карца — я или вы?

— Постойте, — недоверчиво возразила Гильда. — А вы хорошо знаете, что такое Сибирь? Вы сами откуда?

— Можно сказать, из Сибири... — Володя поперхнулся и перестал говорить, потому что эти слова подействовали на слушателей подобно грому. Гильда испуганно вскинула брови и перестала жевать яблоко, а ее мать отшатнулась от Грохотало и брезгливо проговорила: