Страница 47 из 76
— Да зачем тебе собирать все это?
— А вот зачем. Послать бы ту велику людину да на тот великий бугор, да дать бы той людине в руки ту велику палку. Ка-ак бы р-размахнулась та велика людина да ка-ак г-гекнула б по той великой луже!
— Тогда что?
Тут Таранчик откинул голову назад, закатил глаза и хлестко закончил:
— Эх бы и... б-булькнуло!
Над ущельем покатился дружный смех. А рассказчик, сидя на перилах, спокойно пускал колечки дыма...
И уже не слышно журчание ручья, казавшееся печальным, и птицы будто веселее стали пересвистываться, не видно грусти на лицах. Как немного, оказывается, иногда надо, чтобы поднять настроение! А ведь и рассказана-то была сущая глупость. Но никакие самые умные слова не пригодились бы так в минуту грусти, как эта шутка.
— Ну, а теперь хоть убейте — ничего не расскажу больше, заявил Таранчик и уткнулся в поднятый воротник шинели, показывая, что собирается задремать. Но все знали, что он не дал бы загрустить, не замолчал бы, если б не заслышал приближения колонны полка.
Уже в густых сумерках, переправившись через ущелье по мосту, полк устремился дальше в горы.
5
Узкая горная дорога вьется по подъемам и спускам, огибает ущелья и скалы. Лес будто сжимает дорогу с обеих сторон. Звезды видны, как из глубокой траншеи. Где-то в верхушках сосен едва слышится шорох от несмелого ночного ветерка. Однообразное шарканье множества подошв по дороге, молчание и темнота наводя дрему.
Колонна долго ползет по бесконечному спуску. И вдруг совсем неожиданно лес обрывается. Становится светлее. Впереди — равнина и мерцающие в предутренней мгле огни небольшого города.
Улицы еще пустынны. От полковой колонны на ходу отделились несколько подразделений и направились к железнодорожной станции. Остальные втягиваются в огромный двор двухэтажного дома. Все уже знают, что здесь, в городе, останется штаб полка и службы, а батальоны пойдут дальше, на демаркационную линию.
Во дворе и в доме — сутолока, все куда-то торопятся. Офицеры снуют по пустым комнатам, о чем-то договариваются, спорят. На улице то и дело слышатся команды.
Постепенно все определяется по своим местам, утихает. Полковые службы разъезжаются по квартирам. Во дворе становится свободнее.
Командиров рот вызвали в штаб для получения задания. Ждать пришлось долго. Солдаты пулеметной роты перебрались в большой сад, раскинувшийся за железной оградой, и там, составив «ружья в козлы», расположились, как дома. Сначала слышались шутки и оживленные разговоры. Потом постепенно все утихло.
Бессонная ночь и многокилометровый переход по горным дорогам утомили солдат. Зато теперь они нежились под солнцем в невысокой духовитой траве. Редкие листья корявой старой яблони давали плохую тень. От жары и усталости все настолько разомлели, что никому не хотелось говорить, многие дремали. Таранчик сладко похрапывал. Грохотало тоже прилаживался уснуть, вертелся с боку на бок, но сон к нему не шел.
— Что, братцы, загораем? — вдруг раздался громкий знакомый голос.
Володя оглянулся — из калитки к пулеметчикам бодро шагал капитан Горобский. Все смотрели на него, как на пришельца с другой планеты. А он, стараясь быть самым земным, присел к ребятам на корточки, даже не поздоровавшись (будто лишь на минутку отлучался), закурил сигарету и бросил на траву открытый портсигар. К нему потянулось несколько рук.
— Как вы здесь оказались? — первым пришел в себя от неожиданности Мартов. — Ведь вы на родину уехали...
— Да вот, выходит, что не уехал, коли тут сижу... На грех, говорят, мастера нет. Не успел доехать до Берлина, как начала здорово беспокоить вот эта злосчастная нога. Черт знает, может, от раны, а может, ревматизм... Пришлось завернуть в госпиталь. А пока там лежал, время шло, и на границе придрались к пропуску — не пустили. Еле разыскал вас в пути.
Все в ответе было правильно, убедительно и все-таки непонятно. Как можно, чтобы домой не поехать? Ни один фронтовик не поймет этого! Все замолчали.
— Шел бы ты ко мне на новоселье, коли на проводы не поспел, — быстро заговорил Горобский, обращаясь к Володе и стараясь прервать эту молчаливую неловкость. — Мы, брат, с начштаба устроились получше, чем на старом месте. Там казарма была, а тут настоящая человеческая квартира с прелестной хозяйкой.
— Надо на свое новоселье поскорее добираться, — ответил Грохотало, не пряча своего недовольства приглашением, но о Крюкове умолчал. — Уходить нам скоро.
— Едва ли скоро, — возразил Горобский, словно не заметив недружелюбия Грохотало. — Вашего Блашенко подождешь, пока дождешься. Сейчас я там был — спор до потолка идет.
— А о чем он спорит? — вмешался Коробов.
— В отпуск немедленно просится, хоть ты ему ухо режь!
— Так что ж, из-за его отпуска мы и сидим здесь столько времени?
— Ну, не совсем так, а завелся он здорово. Ведь я ему предлагал поехать вместо себя, да батя не соглашается...
— А вы что, не очень торопитесь домой? — спросил Грохотало, не поняв, шутит ли капитан, предлагая вместо себя ехать в отпуск Блашенко, или действительно мог бы уступить.
— Да ведь мне и ехать-то, собственно, не к кому, — произнес Горобский упавшим голосом. — Некуда...
Говорить после этого было не о чем. Сколько после войны появилось солдат и офицеров, которым не к кому ехать в отпуск!
— И все же поеду! — выдохнул Горобский. — Россия велика, — и, бросив окурок, оживился: — А вы заходите, если долго еще не уйдете. Во-он, смотрите, отсюда видно. Второй от угла розовый домик с маленьким садиком, видите? Вот там моя квартира.
Будто вспомнив что-то неотложное, он заторопился и ушел так же быстро и неожиданно, как и появился.
Не теряя зря времени, Коробов улегся поудобнее и скоро захрапел, выводя замысловатые рулады. Мартов, послушав эту сонную музыку, тоже задремал. И Грохотало, последовал бы их примеру, но его внимание привлекла маленькая девочка лет семи, с русыми кудряшками, в коротеньком светлом сарафанчике, резвившаяся недалеко от солдат. Она начала взбираться на кривую старую яблоню, напевая какую-то веселую песенку без слов. Добравшись до первого сучка и опираясь на него ногой, потянулась к недозрелому яблоку. Тонкий отросток хрустнул и отломился — девочка повисла на сучке, вцепившись в него руками и не решаясь прыгнуть на землю. Она готова была заплакать или позвать на помощь, но не делала этого, видимо, стесняясь чужих.
К ней подбежал Земельный, ловко подхватил и понес высоко на поднятых руках. Потом опустил девочку очень низко над землей, подбросил высоко вверх, поймал и начал так кидать, приговаривая:
— Что, проказница, лезть так не боялась, а прыгать струсила! А? — Земельный бросал девочку все выше и выше. Она визжала и смеялась, что-то лепеча в восторге.
— Ах ты, коза востроглазая! На руках, так и страх пропал! — сказал он по-русски. Но девочке понятен был смысл этих слов, как и тех, что сказаны были раньше на немецком языке.
Из глубины сада, от флигеля, покрытого до карниза плющом, к Земельному подбежал мальчик лет пяти-шести. Он дернул солдата за брюки и строго сказал:
— Опусти: это моя сестра!
Земельный, словно опомнившись, глянул на мальчика, но девочку все еще держал в руках.
— Чего ты бормочешь? — спросил он по-русски.
— Отпусти: это моя сестра, — повторил мальчик.
— Э-э, нет, — уже по-немецки возразил Земельный. — Эта девочка — моя, Наташка! Правда, Наташка?
Девочка весело смеялась, а мальчик сердито дергал Земельного за брюки и капризно тянул:
— Отпустите ее, отпустите... Вон бабушка идет, она вам задаст!
— Отпусти ты ее, пока греха не нажил! — вмешался Жизенский. — Вон бабка ихняя идет, еще шуму на весь сад наделает.
— А что, по-твоему, и уважить ребенка нельзя, — сердито возразил Земельный. — Если б я им платил тем, чем они мне...
От флигеля по тропинке к солдатам шла седая старуха с клюкой в руке. Земельный, тяжело вздохнув, подчеркнуто осторожно поставил девочку на землю и, погладив по головке загрубелой рукой, проговорил: