Страница 1 из 1
Человек с багажом
Город уплывал от него за залитыми дождем окнами поезда. Сначала медленно, потом все быстрее вдаль уносились размытые силуэты домов и автомобилей, яркие вывески, миллиарды огней, старающихся ослепить его, но раз за разом ударяющиеся в стекло и растекающиеся вместе с дождевыми струями, погружая вагон в причудливое пространство смешения света и тени.
Человек с багажом опять представил, что вагон стоит на месте, куда-то едут только пейзажи за окном. В последнее время он полюбил искажать реальность. Так искаженный страх способен вызывать разве что смех. Но смешно не было. По крайней мере, пока. Зато куда-то исчезли страх и сомнения. Стало как-то никак, как-то плевать. Точнее, спать. Да, спать. Надо спать. Завтра нужно вставать… Зачем-то, ведь, нужно… Зачем, он забыл давно. Но нужно. И сегодня было нужно, и вчера. Зачем-то не за этим. А, впрочем, уже поздно вспоминать. И с самого начала было поздно. Забывать не нужно было.
А, впрочем, не страшно. Вот, говорят, индусы придумали, что можно так вот прожить, умереть, потом родиться свиньей и вести культурную поросячью жизнь. В грязи катаешься, желуди кушаешь… Хорошая жизнь, веселая. Хрю-хрю. Потом тушенка. Ну и что тушенка? А сейчас не тушенка? Хуже. От тушенки хоть сытым кто будет, и то дело. Не зря пропадать. Да и родишься потом еще кем-нибудь, веселым и беззаботным. Только бы не человеком. Пробовали, хватит. Нет, молодцы все-таки эти буддисты… Хотя индусы, вроде, не буддисты. Значит, не буддисты. Или не индусы...
Поезд идет, мысли путаются. Спится.
Поезд вошел в белесую дымку июньского утра. Городские пейзажи остались далеко позади, вокруг, сколько хватало глаз, раскинулись бескрайние поля поля и леса, леса и опять поля. Не было конца у природы русской, нет и не будет его у самой Руси, многострадальной и бесконечной, бесконечно многострадальной. Карты определенно врут. Не может такого быть, чтобы где-то это все заканчивалось, эти поля и леса, унылые, как русская песня и глубокие, как русская душа. Нет, безусловно, не будет этому конца. А у чего нет конца? У бесконечности. А еще у шара. Получается, Россия – это шар, клубок из этих корявых деревьев, этой некошенной травы и качающихся на ветру камышей. И из тех вон коров, непременно, без них никак. Шар, обвязанный со всех сторон железными дорогами. Значит, если долго так ехать, то можно приехать обратно и выйти как ни в чем не бывало. Вот здорово!
Так думал человек с багажом, потягиваясь и глупо улыбаясь природе, едущей рядом с ним, в окошко. Природа, в отличае от города, никуда от него не уезжала, и вообще была вернее, как русская деревенская баба вернее ветреной городской красавицы, а то, подчас, и краше, особенно когда последняя смывает с себя всю косметику. Хотя в существование таких вот городских верилось уже не очень. Отсюда разбивательницы сердец виделись персонажами сна, долгого и нелепого, но, как и положено сну, благополучно завершившегося. Из сна был и сам город, и возвращаться туда, при ближайшем рассмотрении, совсем не хотелось. И не получится. Слишком уж выпадает город из этого идеального шарика, слишком из другой материи состоит. Не доехать к нему по железной дороге, не добраться пешком. И слава Богу.
А небо было голубым, лазурным, безоблачным. Солнце ярким, теплым, ласковым. Ветерок легким, охлаждающим. Эпитеты простыми, банальными, бесконечно радостными. А бесконечная радость подразумевает бесконечную печаль, которая никуда и не девается, но от которой закрываются маленькие земные радости. А радость бесконечная ни от чего не закрывается, нет, она создает из всего одну неповторимую гармонию, гармонию летнего утра, готовящегося перетечь в хороший, жаркий день, один из первых по-настоящему летних дней этого июня. Гармония была музыкой, была словами, была пейзажем, была голосом. Это то, что называют пением ангелов, то, когда складывается единственно возможное сочетание нот, вокруг которого создавали свои шедевры лучшие композиторы, то, когда идеальные слова сами складываются в безупречные строки, каждая из них рифмуется со следующей, рифмуется каждый слог, каждый звук, каждый тон этой ангельской песни, подобие которой пытлись создать поэты, слышавшие отголоски, но не сумевшие написать идиллию, ибо она уже была написана другим Поэтом.
Гармония была тонка, и в своем срезе бесконечна. Ее мог навсегда разрушить один неверный штрих, один не вписывающийся звук, одна фальшивая нота. Однако человек с багажом сидел, прижавшись пухлым носом к нагретому солнцем стеклу, и блаженно улыбался. Ничто не нарушило его гармонию, финальный аккорд его мелодии.
Поезд держал курс на поднимающееся солнце. В нем ехал человек с багажом. Багажом боли, обид, комплексов. Багажом забытых мечт и исполненных злодейств. Багажом украденных тридцати миллионов долларов наличными. Человек щелкнул замком своего чемоданчика и еще раз оглядел ровные стопки купюр. Он знал, что на ближайшей станции его уже ждут те, для кого эти деньги значат совсем не то, что для него. Гораздо больше, или, напротив, меньше. Те, кто собирается с помощью этих стопок бумажек уничтожеть все, что было вокруг человека: поезд, поля, леса, а, если получится, и само небо. Но не то страшно. Они уничтожат гармонию, уничтожат уже навсегда. Так нельзя.
Человек с багажом захлопнул чемоданчик и улыбнулся. Поезд приближался к станции. Рассчеты совпадли, ошибки не было и быть уже не могло. Ошибок вообще не может быть, все правильно, все приводит к одному, единственно возможному и неотвратимому.
Кроме денег, в багаже было еще кое-что.
На станции, действительно, уже ждали поезд, вглядываясь в горизонт, за которым терялся бесконечный орнамент рельсов и шпал. И точка на горизонте появилась без опозданий. Сидорчук оперативно доложил, оружее взяли. Поезд приближался к Сидорчуку. И вдруг глаза у того расширились. Сидорчук истошно завопил, завопил как в последний раз. А, может, и правда в последний.
А поезд шел. А поезд шел к солнцу.