Страница 190 из 248
Но как раз в ту минуту, когда околоточный, граф и кор–нет поочередно перечитывали эти латинские слова, на улице послышался шум подъехавшего экипажа с докто–ром и следователем, и через несколько минут оказалось, что Елагин говорил правду: Сосновская, в самом деле, бы–ла убита из револьвера. Кровавых пятен на сорочке не бы–ло. Но зато под сорочкой обнаружили в области сердца багровое пятно, а посредине пятна круглую, с обожжен–ными краями ранку, из которой сочилась жидкая темная кровь, ничего не испачкавшая вследствие того, что ранка была прикрыта комком носового платка…
Что еще установила врачебная экспертиза? Немно–гое: то, что в правом легком покойной есть следы тубер–кулеза; что выстрел был произведен в упор и что смерть наступила мгновенно, хотя покойная все‑таки могла пос–ле выстрела произнести короткую фразу; что борьбы между убийцей и его жертвой не было; что она пила шампанское и приняла вместе с портером небольшое (недостаточное для отравления) количество опия; и, на–конец, то, что она имела в эту роковую ночь сношение с мужчиной…
Но почему, за что убил ее этот мужчина? Елагин упор–но твердил в ответ на этот вопрос: потому, что оба они — и он сам, и Сосновская — были в «трагическом поло–жении», что они не видели иного выхода из него, кроме смерти, и что, убивая Сосновскую, он лишь исполнил се приказание. Однако этому как будто совершенно проти–воречили предсмертные записки покойной. Ведь на ее груди нашли две его визитных карточки, исписанных ее рукой по–польски (и, кстати сказать, довольно безграмот–но). На одной стояло:
— Генералу Коновницыну, председателю правления театра. Приятель мой! Благодарю тебя за благородную дружбу нескольких лет… Шлю последний привет и про–шу выдать моей матери все деньги за мои последние вы–ходы…
На другой:
— Человек этот поступил справедливо, убивая меня… Мать, бедная, несчастная! Не прошу прощения, так как умираю не по собственной воле… Мать! Мы увидимся… там, наверху… Чувствую — это последний момент…
На таких же карточках писала Сосновская и другие предсмертные свои записки. Они валялись на выступе стены и были тщательно изорваны. Их сложили, склеили и прочли следующее:
— Человек этот требует моей и своей смерти… Живой мне не выйти…
— Итак, настал мой последний час… Боже, не оставь меня… Последняя моя мысль — матери и святому ис–кусству…
— Бездна, бездна! Человек этот мой рок… Боже, спа–си, помоги…
И, наконец, самое загадочное:
- Quand meme pour toujours… [И все же навсегда… (франц.)]
Все эти записки, как те, что найдены на груди покой–ной в полной целости, так и те, что найдены на выступе стены в клочках, как будто противоречили уверениям Елагина. Но именно только «как будто». Почему были не изорваны те две визитных карточки, что лежали на груди Сосновской и на одной из которых стояли такие роковые для Елагина слова, как «умираю не по собственной воле»? Елагин не только не изорвал и не унес их с собой, но даже сам (потому что кто же иной мог это сделать?) положил их на самое видное место. Он не изорвал их впопыхах? Впопыхах он, конечно, мог забыть изорвать их. Но как же он мог впопыхах положить на грудь покойной столь опас–ные для него записки? И был ли он вообще впопыхах? Нет, он привел мертвую в порядок, прикрыл ее сорочкой, предварительно заложив ее рану платком, потом сам при–бирался, одевался… Нет, тут прокурор был прав: это дела–лось не впопыхах.
IV
Прокурор говорил:
— Есть два разряда преступников. Во–первых, пре–ступники случайные, злодеяние которых есть плод несча–стного стечения обстоятельств и раздражения, научно на–зываемого «коротким безумием». И, во–вторых, преступ–ники, совершающие то, что они совершают, по злому и преднамеренному умыслу: это прирожденные враги об–щества и общественного порядка, это — уголовные вол–ки. К какому же разряду причислим мы человека, сидя–щего перед нами на скамье подсудимых? Конечно, ко второму. Он, несомненно, уголовный волк, он совершил преступление потому, что озверел от праздной и разнуз–данной жизни…
Эта тирада необыкновенно странна (хотя и выража–ла почти общее мнение нашего города насчет Елагина), и странна тем более, что на суде Елагин все время сидел, опершись на руку, закрываясь ею от публики, и на все вопросы отвечал тихо, отрывисто и с какой‑то душу раз–дирающей робостью и печалью. И, однако, был проку–рор и прав: на скамье подсудимых сидел преступник ни‑как не обычный и пораженный вовсе не «коротким безу–мием».
Прокурор поставил два вопроса: во–первых, разумеет–ся, совершено ли преступление в состоянии аффекта, то есть раздражения, и, во–вторых, было ли оно только не–вольным пособничеством к убийству, — и ответил на оба вопроса с полной уверенностью: нет и нет.
— Нет, — сказал он, отвечая на первый вопрос, — ни о каком аффекте не может быть и речи, и прежде всего потому, что аффекты не длятся по несколько часов. Да и что могло вызвать аффект Елагина?
Для решения последнего вопроса прокурор задавал себе множество мелких вопросов и тотчас же отвергал или даже высмеивал их.
Он говорил:
— Не пил ли Елагин в роковой день больше обыкно–венного? Нет, он вообще много пил, в этот же день не больше обыкновенного.
— Здоровый ли человек был и есть подсудимый? Присоединяюсь к мнению врачей, его исследовавших: вполне здоровый; но совершенно не привыкший себя обуз–дывать.
— Не вызван ли был аффект невозможностью брака между ним и любимой им женщиной, если только допу–стить, что он действительно любил ее? Нет, потому что мы точно знаем: подсудимый и не заботился, не предпри–нимал решительно никаких шагов к устройству этого брака.
И далее:
— Не привел ли его в аффект предполагаемый отъезд Сосновской за границу? Нет, потому что он давно знал об этом отъезде.
— Но тогда, может быть, привела его в аффект мысль о разрыве с Сосновской, о разрыве, который явится след–ствием отъезда? Опять нет, потому что о разрыве они говорили и до этой ночи тысячу раз. А если так, что же наконец? Разговоры о смерти? Странная обстановка ком–наты, ее, так сказать, наваждение, ее гнет, равно как и во–обще гнет всей этой болезненной и жуткой ночи? Но что до разговоров о смерти, то они никак не могли быть но–востью для Елагина: эти разговоры шли между ним и его возлюбленной непрестанно и, конечно, уже давным–давно приелись ему. А про наваждение просто смешно говорить. Оно ведь весьма умерялось вещами весьма про–заическими: ужином, остатками этого ужина на столе, бу–тылками и даже, простите, ночной посудой… Елагин ел, пил, отправлял свои естественные потребности, выходил в другую комнату то за вином, то за ножом, чтобы очинить карандаш…
И прокурор заключил так:
— Что же до того, было ли убийство, совершенное Ела–гиным, исполнением воли покойной, то тут долго рассуж–дать не приходится: у нас для решения этого вопроса есть голословные уверения Елагина, что Сосновская сама про–сила убить ее, — и совершенно роковая для него записка Сосновской: «Умираю не по собственной воле»…
V
Многое можно было возразить на частности в речи прокурора. «Подсудимый человек вполне здоровый…» Но где граница здоровья и нездоровья, нормальности или ненормальности? «Он не предпринимал никаких шагов к устройству брака…» Но ведь, во–первых, не предприни–мал он этих шагов только потому, что совершенно твердо был убежден в полной бесцельности их; а во–вторых, неу–жели любовь и брак так уж тесно связаны друг с другом, и Елагин успокоился бы и вообще всячески разрешил бы драму своей любви, обвенчавшись с Сосновской? Неу–жели неизвестно, что есть странное свойство всякой сильной и вообще не совсем обычной любви даже как бы избегать брака?
Но все это, повторяю, частности. А в основном проку–рор был прав: аффекта не было.
Он говорил:
— Врачебная экспертиза пришла к заключению, что Елагин был «скорее» в спокойном, чем в аффективном состоянии; а я утверждаю, что не только в спокойном, но удивительно спокойном. В этом нас убеждает осмотр прибранной комнаты, где совершено преступление и где Елагин оставался еще долго после него. Затем — пока–зание свидетеля Ярошенко, видевшего, с каким спокой–ствием вышел Елагин из квартиры на Староградской и как тщательно, не торопясь, запер он ее на ключ. И, наконец, — поведение Елагина у ротмистра Лихарева. Что, например, сказал Елагин корнету Севскому, кото–рый убеждал его «опомниться», вспомнить, не застрели–лась ли Сосновская сама? Он сказал: «Нет, брат, я все отлично помню!» — и тут же описал, как именно он про–извел выстрел. Свидетеля Будберга «даже неприятно по–разил Елагин — он, после своего признания, хладнокров–но пил чай». А свидетель Фохт был поражен еще более: «Господин штаб–ротмистр, — иронически сказал ему Ела–гин, — я надеюсь, что вы сегодня уволите меня от уче–ния. — Это было так страшно, — говорит Фохт, — что кор–нет Севский не выдержал и зарыдал…» Правда, была минута, когда зарыдал и Елагин: это когда ротмистр вернулся от командира полка, к которому он ходил за при–казаниями насчет Елагина, и когда Елагин понял по ли–цам Лихарева и Фохта, что он, в сущности, больше уже не офицер. Вот в это‑то время он и зарыдал, — закончил прокурор, — только в это время!