Димитрий

         Претендент из предосторожности не спал один в комнате. Ему постелили вместе с Отрепьевым. Когда окончательно стемнело, Димитрий лежал, не смежая веки, глядя на брусья, скрещивавшиеся на верху. Ему виделась плаха или венец, или утомленно он растворялся в образе смерти, размышляя, напрасно ли сделался игралищем стольких разнонаправленных сил. Слабый шум послышался за дверью. Скреблась, не кошка ли? Дьяк взял пистолет и пошел к дверям, готовый ко всяким кошкам. Григорий впустил Марину Юрьевну.

         Ее уложили спать на девичьей половине, только юнице не спалось. Притворно смежив веки в ожидании, когда стихнут туфли целовавших детей на ночь отца и матери (ей доставалось лобзание годившейся в старшие сестры мачехи), Марина вскочила на ноги и накинув легкий капот поверх прозрачного пеньюара, Вена и Париж, культурно когтили Краков, побежала по скрипучим половицам лестницы к покоям претендента. Горничная Ханка, обязанная не отставать от госпожи, летела в вязаной душегрейке следом, прикидывая цену молчания о сем рейде. Марина проскользнула кошечкой, села в Димитриевых ногах, поведение столь нехарактерное для притворных московских теремов, что плоть царя воспылала до в чреслах боли. Явление девы в его подвижной фантазии равнялась предложению. Оставалось схватить ее за руку, завалить и поставить под сомнение честолюбивую будущность или, возможно, приблизить.

         Димитрий сидел с голой грудью, глядя на тонкое милое личико с привычным для Владимиро-Суздальской земли узким подбородком, расширенными в полутьме зрачками, с ищущей недоверчивой храбростью, глядевшими из-под крепкого средненького лба в обрамлении тщательно расчесанных Ханкой в преддверии ночной операции  черных волосьев. Голос Марины дрожал.

- Как ты спасся? – спросила она, нетерпеливо ударив по постели рукой. Претенденту не надо было повторять – опять тот же рассказ. Удаленная вместе с женщинами от стола Марина лишилась изложения папаше. Димитрий, подавив зевоту, постарался вложить страсть в тысячный раз повествуемое.

- Подобно зреющему Цезарю я страдал падучей. Кроме припадков, болезнь будила во мне  извержения опасной откровенности, в стеснении угличского заключения вряд ли уместной - Что значит – угличского? – желала знать дева.

- На Руси  с севера  на юг, - от  претендента не укрылись колеблющиеся  незнанием плутоватые девичьи глаза, - на карте сверху вниз бежит большая река Волга…

- Как Висла?

- Много шире. На Волге – города, деревни. Деревня – это вроде местечка. Под деревьями, что ли… Углич – волжская деревня. Туда меня упрятал тиран.

- Он захватил власть?

- Улестив, подкупив, запугав голосовавших за него попов и сановников.

- В Москве был сейм?

- Только по видимости. Земской собор. Задумали: там должны быть посланцы от всех народных слоев… Будущий тиран пятнадцать лет был главным боярином при умалишенном царе, моем брате от первой жены отца. Брата звали Феодором, и он отставал умом. Не интересуясь сестриной душевной склонностью, придворный ползун  устроил подложить ее, девицу непошлую и послушную, в жены дураку. Феодору, что жена, что кошка, было одно.  Ты видишь  угодника облик: и сын у него Феодор под имя царя, и племянница – Феодосия! Враг имел возможность и время подобрать избирателей. Его выборы – это не те свободных панов, чем прославлены вы в Польше. С лицемерием ветхозаветного змия, уже избранный, Годунов заставлял сановников, народ и духовенство  упрашивать себя надеть шапку Мономаха…

- Корону?

- Порфира Годунова в слезах моих страданий. Тонкий наглец утвердил на Руси патриаршество, только бы принять бармы уже не митрополита, но патриарха вселенского… Признай меня живым, царствовать мне, - насколько были удобно в постели, претендент приосанился. – Годунов прислал  в Углич соглядатаев. В  припадке чистосердия я палкой  срубил головы вылепленным мною из снега фигурам ложного царя  и руководителя Думы, присказав, что  соглядатаями было скоро передано: «Вот как станет, когда я буду царствовать!» – так пролилась словесная капля, заставившая приказать меня обезглавить.

         Марина пожирала глазами претендента. Девичий задор подсказывал ей верить. Но ее отец  не верил, она знала.

- Сколько тебе было?

- Мне шел осьмой год… Убийцы, дьяк Михаил Битяговский с сыном Даниилом и племянником Качаловым,  следили каждый шаг мой, ожидая перерезать мне горло. Как-то ночью я лежал в спальне без сна, отдыхая после падучей. Вдруг вошел пользовавший меня старый немец медик Симон.  Совесть мучила его, он раскрылся: захватчик трона назавтра назначил мою кончину. Достаточно ли у меня душевной силы снести изгнание, бедствие, нищету, безвестность? Я, разбитый припадком, молвил: «Силен». Тогда медик сказал: «Не спи, ибо до полночи убийство свершится».  Он привел моего товарища, иерейского сына, велев поменяться нам одеждою. Будто играя, мы поменялись. Я успел спрятаться зав печь, когда моя мамка Волохова ввела убийц. Симон поклонился Битяговским как соучастник. Я увидел взметнувшийся нож. Слышал хрип, глухое брыкание.  Мой товарищ хватал убийц за ножи. На пузыре окна метались страшные тени. Я зажал рот, чтобы не открыться вырванным криком. Вдруг стихло. Но услышала мать. Она вбежала и голосила так, что я желал выскочит ей встречь, обрадовав спасением. Потаенный лаз раскрылся за спиной. Длань медика повлекла меня. На дворе ждали кони…

         Ладонь Марины ползла по пеньюару к ладной белой шее. Как живо она представила картина, достойную «Освобожденного Иерусалима»!

- Ко мне склонный народ растерзал убийц иерейского сына с неистовством.

- Отчего ты не открылся сразу, когда стихло.

- Восьмилетний ребенок! Страх сковал. Я предпочел взрослым, увозившим меня, решать.

- А твоя мать? Она не заметила подмены?

- Мать страшилась властолюбия Годунова. Под страхом смерти обязана была молчать. Ее скоро насильно постригли в монахини, чтобы она не проболталась. Сослали в дальний монастырь. В изгнание отправили всю родню. Власти  с показной честью похоронили  вместо меня  мнимого Рюриковича в уединенной могиле под полом местной. Столь радостно спешили по расчищенной Годунову  властной дороге, что, как передают, зажатые в руке трупа орешки из гроба не вынули. Повесили моему товарищу на шею жемчужное ожерелье, похожее на то, которое я обыкновенно носил, переодели в мою шитую серебром и золотом одежду, не забыли в карман вложить с моим вензелем платок… Гнусная  мамка Волохова, стакнувшаяся с убийцами, была вознаграждена землей и поместьем.  Вдове и дочерям Битяговского, сего главу убийц растерзал народ, враг на троне даровал пожизненное содержание…

- А ты?

-  Под иным именем я рос, получал образование. Люди, спасшие меня влиятельны в России. Чтобы не навредить, я не вправе назвать их имена. Когда приду во славе,  я щедро награжу благодетелей. Народ же в мгновение ока отвернется околдовавшего их злого чародея.

- Чем докажешь?

- Сядь ближе. Гляди!

         Не отрывая глаз от глаз претендента, Марина пересела ближе к его  кудрявой груди. Претендент повернул шею, и девушка увидела белый узкий рубец. Как вписывался он в исповедь?!

         Марина цепким ищущим взглядом царапала по торсу, рубцу на шее и утомленному стократным рассказом лицу претенденту в поисках истины. Щеки ее горели, бескровные губы сомкнулись  поверх мелких зубов. Острый подбородок превратил ее в лисицу у продыха курятника. Юная фантастка, омываемая сквозняком истории, подбери подол, дабы не улететь! Тебе еще треба вызреть, чтобы принять: истина –  наименьшее, что необходимо оформившемуся в человеческую особь эмбриону. Проклюнувшееся чувство вечного намекнуло: претенденту следует либо верить, либо нет.

- А сейчас тебе сколько лет??

- Моя жизнь! – избежал прямого ответа Димитрий.

- И ты не женат? – вопрос робкой смелости.

- Не сподобился найти достойную.

- И ты вправду царь? – голос сбился внезапной сухостью.

         Казалось, еще минута, и претендент увлечет колеблющуюся фантастку под стеганое одеяло на запечатывание мечтаний. Хитренькая мышка отодвигалась от готового сладостно надругаться над ней котяры. Гладенькая ножка, завершенная бархатной с бантиком шлепке, выставленная ровно настолько, чтобы дразнить желание, не доводя до   исступления, скрылась за подолом бежевой ночнушки. Подол пеньюара зашелестел к двери. Густо опушенные ресничками юркие  глазки прикинули влияние на претендента сидевшего под балкой   дьяка Отрепьева. Тот обмахивался от жары воротом расстегнутой ризы, будто не слушая.