Димитрий

         Димитрий оглядывался на  Мнишековскую родню, стыдился низменного варварства происходящего и, сорвав голос, кричал, чтобы встали с колен, не унижали человеческого достоинства. Кто слушал его?! Его приказы встать еще более умиляли. Ему бы целовали руки, если б он убивал подданных.

         Вдруг, когда Димитрий переехал Живой мост и уже готовился въехать в Москворецкие ворота, взвился полуденный вихрь. Плавучие мостки закачало. Всадники припали к конским гривам, стараясь усидеть. Пыль вилась столбами. Сорванная листва, ветки били в лицо. Произошло замешательство. Суеверные московиты в ужасе закрестились:

- Спаси нас, Господи, от беды, Это худое предзнаменование для Димитрия.

         Плохое предзнаменование для России видеть было бесполезно, хорошее  исключением приключалось.

         Клир ждал царя при Лобном месте. Димитрий спешился, правильно приложился к иконам. Все же злые русские языки отметили заученность движений, немосковскость в приложении головы к святыням. Целуя лики, он забывал целовать оклады. Ревниво наблюдавшие за претендентом папские посланцы, приободренные отсутствием патриарха,  наоборот, засомневались в успехе бенефиций. Православное благочестие Димитрия им увиделось искренним. Принц истово, не для вида, прикладывался к Владимирской и Казанской богоматерям. Не действительно ли раскрытой душой отдавался он вере вскормившей  земли? Слезы лились. Острый кадык ходил от рыданий. Блудный сын, некоторое время Димитрий не способен был говорить. Подглядывавшие иноземцы с неудовольствием приметили и неумение Димитрия держать себя вельможно. Димитрий держался  «недостойно», словно простолюдин, давший обет   изможденному страданием славянскому Богу, его вымороченным бледным святым и чудотворцам. Глумливо - варварское непостоянство ума! Ведь его же в католичество крестили! – раскидывали умом приехавшие с войском нунции, легаты и ксендзы.

         Русских  оттолкнул выговор Димитрия. Он говорил верно, но не по-московски, с еле уловимым, непонятной местности акцентом. Его оправдали: вырос на чужбине, безотцовщина! Сопоставления с отцом витали в воздухе. Об Иоанне уместно помнили лишь хорошее. Ни  казни, ни покорения  или угрозы покорений русских городов. Ни баб, ни юношей. Посмотрим, как сын, а отец суров был к Ливонщине. Опричнина опасной была исключительно мздоимцам-боярам, а как расширил он Русь до устья Волги и Сибирью! И хотя частный человек мало поимел от Иоанна Васильевича, кроме столичных раздач, его внешние южные и восточные успехи зажигали национальное самоуважение. Гордость бывает вместо хлеба.

         Двери храма Успенья раскрыты. Царь Димитрий входит в них, но вот незадача – толпа иноземных зрителей, не срывая шапок, не крестясь, валит вслед. Пройдя храм, он  поворачивал в Архангельский собор, словно не найдя, чего искал, не зная, где. Вот могила отца и брата. Претендент, рыдая, пал на камень гроба:

- О, любезный родитель, почто оставил ты меня в сиротстве и гонении?! Со святыми твоими молитвами (загробными?) я жив и торжествую.

- То истинный Димитрий! – шуршало  меж колеблющихся Фом.

         В Золотой палате Димитрий, не колеблясь, воссел на трон отца.

         После милостивого приема первые бояре вернулись к народу на Красную площадь. Богдан Бельский поднялся на Лобное место, снял с себя образ святого Николая Чудотворца, поцеловал со страстью:

- Слава Господу, сын Иоаннов спасен!

         Народ отвечал:

- Многие лета государю нашему Димитрию. Да сгинут враги его!

         Теперь все на Москве стали Димитрию друзья или опасались выглядеть не друзьями.

         Из ворот вышли стольники и кравчие с вином в ведрах, закускою на закрытых блюдах. Расставили на расчищенные торговые столы. Зашумел пир. Он был как нельзя кстати: вино разграбленных Годуновских подвалов кончилось, головы трещали, а польские обозные напитки дарма попробовали впервые. Пили и на Соборной площади, во дворцах, домах. Владельцы потчевали слуг. Столицу охватили недельные сатурналии. Чернь не брала в ум, что дурного  сделал Годунов. То, что он был не природный царь, настолько умаляло любые его заслуги, что в лепешку бились, накручивая ненависть. Всем с пьяной очевидностью казалось: при Борисе жили как в аду. Он и воздух насытил миазмами. Проклинали застольную молитву в Борисову честь Борисом и установленную. Так Богу молились скороговоркою, спеша в рот с ложкою. Ну, а щенка Федьку Годунова не успели понять.  Иоаннова строгость была на устах. Подсознательно народ ждал, чтоб его выпороли. За  глаза просили Димитрия навести порядок в природой не предназначенной для порядка земле.

         Пока  объявляли амнистии. В первую голову Нагим вернули право проживать в столице, чины и достояние. Михайла Нагой, единственный не признавший в голос самоубийство царевича, организатор угличского мятежа, получил сан великого конюшего. Брата Михайлы, трех его племянников, двух Шереметьевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина произвели в бояре. Удаленного Борисом дьяка Василия Щелкалова и других – в окольничие. Князя Василия Голицына назвали великим дворецким, Богдана Бельского – великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского – великим мечником, князя Лыкова-Оболенского – великим кравчим, думского дворянина Гаврилу Пушкина – великим сокольничим, дьяка Сутупова – великим секретарем и печатником, думского дьяка Афанасия Власьева – великим секретарем и народным подскарбием, то есть – казначеем.  Великие чины – по польскому образцу. Трое, два поляка Бучинских и Петр Басманов стали тайными статс-секретарями.

         Милости распространялись на любого, объявлявшего себя пострадавшими от Годуновых. Многие подсуетились, провозгласивщись опальными. Двор перетряхивался. Когда-то первые, потом – последние, опять вылезали вперед. Ничего не доставалось никогда не состоявшим в Кремлевской обойме.

         Сняли неудовольствие и с Романовых. Посодействовали переводу Филарета из Сийской глуши в Великий Ростов на митрополитово седалище. В новую епархию немедленно из Клина переехала  супруга Филарета инокиня Марфа с убогим сыном Михаилом. По иронии судьбы они пользовались гостеприимством монастыря святого Ипатия в Костроме, заложенного истоком Годуновых – мурзой Четом.

         Симеона Бекбулатовича, ослепленного то ли приказом Годунова за подмечание недостатков  царствования, то ли старостью, позвали ко двору, возвратив высочайшее государственное звание. Он – то  был русским царем в год, когда Иоанн бежал предсказанной царю смерти.

         Димитрий избегал противодействия, скоро простив и Годуновых. Ближняя Борисова родня получила места воевод в Сибири.

         Не забыли мертвых. Тела Романовых и Нагих, усопших в ссылках отрыли и перевезли в Москву. Не трогали только того младенца, который лежал в Угличе пол именем Димитрия. Тут не отважились на последовательность: и мертвый сподручен оговорить.

         Димитрий уплатил государственные долги частным лицам, удвоил жалованье чиновникам и войску, вернул Юрьев день – двухнедельную крестьянскую свободу на смену барина. Беглые обязаны были возвратиться. Прощались указавшие причиной исхода голод в Борисовы времена. Слуги, произволом удерживаемые в отчинах и дворянских поместьях, освобождались с правом возмездия. Лучше отца, два раза в неделю: по средам и субботам, Димитрий брался самолично брать челобитные на  высоком Красном крыльце. Соотечественникам обещалась защита. Ляхи и литва распускались со щедрою золотою и меховою наградою. На горе московитам, те не стремились уезжать. Димитрий в месяц опустошил годами копимое Борисом. Наемники пропивали и проедали даренное. Результат: богатело московское купечество. Избыток денег и необложенная налогами торговля в полгода удешевила московскую жизнь. Даже небогатым стали доступны такие предметы удобств, коими ранее лишь бояре и гости пользовались. На краткий съедливый миг запроцветала Московия. Достойный сын отца жил, не заботясь о  будущем.