Съешьте сердце кита

Рыльце у нее было тупо срезано. Чешую пятнали кроваво-ржавые разводы. Еды в ней, правду говоря, нашлось бы немного. Но остановись, мгновение! Ее весьма высоко ценили именитые древние римляне, о ней писали и Сенека и Цицерон… Может быть, даже Аристотель. Впрочем, сей грек о чем только не писал, даже о ловцах губок, которые погружались на дно в вертикально перевернутых горшках, надетых на голову, — в этаком прообразе нынешней Генкиной маски с трубкой!

Мгновение не остановилось, и Генка забыл о барабульке. Его окружили прелестные крошечные рыбки — их называли ласточками или монахами. На ласточек они походили раскорячистыми хвостиками, стригущими воду, как ножницы. Ласточки держались стайкой, но рассредоточенно. В испещренной бликами воде их окраска представлялась фиолетовой, почти кобальтовой, но при ближайшем рассмотрении тельца просвечивали рыжеватинкой. Они совсем не боялись пловцов, никого они не боялись и были не по-монашески любопытны. Иной раз Генке мнилось, что они тычутся рыльцами прямо в стекло маски, но стоило протянуть руку, как их будто ветром сдувало.

Сопровождаемый эскортом ласточек, Генка сделал еще один разворот и поплыл к Нилу, который, кажется, что-то выследил.

Нил выследил симпатичную кефаль. Он лежал над ней, а рыба, увлеченная скусыванием какой-то живности с водоросли, его не замечала. Соблазнительно синела ее мускулистая спинка.

Подкравшись на расстояние верного выстрела, Нил нажал крючок. Но что он, что он делает?! С кефалью такие шутки плохи, она даром свою жизнь не отдаст!

Ленясь нырнуть, Нил поспешно подтягивал рыбу за гарпун-линь, и она, что есть мочи трепыхаясь, сползала со стрелы. Нил, правда, успел перехватить стрелу раньше, чем кефаль соскользнула с нее.

Ему повезло! Генка не мог спокойно вынести этого зрелища, ведь поведение Нила противоречило элементарным правилам охоты. Но потом он вспомнил, что Нил однажды жаловался, будто у него уже на двух метрах глубины дико ноет зуб и саднит в ухе. К тому же победителей не судят, а Нил, при нырянии зажав на стреле свою добычу, бурно плыл к берегу.

Да, сегодня погодка установилась что надо! Море совсем заштилело. Только вдали вода приняла оттенки пронзительной синевы и казалась ершистой, словно по ней прошлись рашпилем.

Растянувшись на горячих камнях, Генка прислушивался к тому, как что-то блаженно замирает у него в настуженной середке. Это проникали внутрь электрические токи солнца. Краем глаза он смотрел на горизонт, протертый рашпилем. Завзятый катер, похожий на жучка-плавунца, тащил куда-то в сторону Туапсе невообразимую махину красавца танкера. Был виден даже буксирный трос — он обозначился в струящемся мареве провисшей разжиженно-стеклянной нитью. С неисправного танкера доносились удары молота обо что-то железное, гулкие, как из пустой бочки.

— Генка! Что тебя потянуло к морю? — схоластически полюбопытствовал Роберт Николаевич; он уже устал восхищаться кефалью Нила и только небрежно отмахивался от пчел или ос, облепивших в авоське вяленую кефаль. Удивительно, что их тоже влекло на соленое.

— А разве что-то должно к морю тянуть? — удивился Генка, — Оно само тянет. У него такая масса — она притягивает, как магнит. Ну, если подробнее, то года четыре назад в этих местах отдыхал Евгений Гришин, — знаете, конькобежец?.. Где-то за границей он купил маску-единорог. Плохая маска, закрывает все лицо, и рог этот торчит совершенно по-дурацки. Дышать можно и носом и ртом, но стекло запотевает. Так вот, Гришин дал мне однажды поплавать в ней. Я глянул в воду — и обмер. Я такого даже придумать не смог бы. Цвета оказались такими яркими — ну, знаете, как на цветной фотографии. Водоросли — как джунгли,.. И рыба совсем меня не боялась — это поразило больше всего… Ну, а к концу лета я сделал маску из противогаза и смастерил из дюралевых трубочек ружье.

Попозже, когда мальчишка скрылся под водой, Нил уверенно заявил:

— Генка станет большим человеком. Может быть, спортсменом с мировым именем. Или ученым-океанографом. В своей привязанности к морю он фанатичен. Но, кроме того, заметьте, ничто человеческое ему не чуждо. Ни чтение непозволительных в его возрасте книг, ни, предположим… сухое вино, которым вы его не раз потчевали.

— О-хо-хо! Сухое вино, оно на радость нам дано! — петушком прокричал Роберт Николаевич, вставая. — Сейчас бы бутылочку напареули — знаете, прохладного, но не со льда. Как, старина, недурственно, а?..

Нил размягченно потянул носом. Роберт Николаевич вздохнул.

— То-то и оно. Странно, почему мне так катастрофически не везет. Не везет — и баста! Стрелы летят мимо, будто заговоренные. Видел сегодня классический образец зубарика — настолько близко, что можно было при желании пересчитать все его зубы. Они у него вроде лошадиных: крупные, желтые и торчат вперед. Круглый такой зубарик — вроде мишени. Ну, стрельнул — и угодил в камень. Затупил наконечник. Полчаса драил его потом напильником.

— Секрет успеха — в фанатичности, — значительно, как сентенцию, изрек Нил.

— Секрет — в особом восприятии среды. Среда-то все-таки непривычная! А кроме того, не отпугивают ли рыбу мои плавки? Попробую-ка я нагишом…

— Берегите казенную часть, — серьезно посоветовал Нил. — Знаете, поверхностный слой воды — он как увеличительное стекло. Можете пострадать.

— Рискну, — засмеялся Роберт Николаевич. — Все-таки казенная часть — это, знаете ли, не голова. Солнечного удара с ней не случится.

Генка между тем заплыл далеко, в те места, где хаос покрытых водорослями скальных образований постепенно сглаживался, уступая место равнинному рельефу глубин. Этот рубеж любила кефаль, хотя она подходила и гораздо ближе к берегу. Генка уже заметил стайку кефали, — опустившись на дно, она хватала песок и затем, как бы прожевав, выплевывала его изо рта мутными облачками.

А вот и кефаль покрупнее — лобаны. На вираже мельхиорово взблеснули их животы. Рыла были округло-тупые, как у акул.

Лобаны не замечали охотника — он замер выше их и немного сбоку. Подпустив рыб метра на три — ближе они не соблаговолили подойти, — Генка выстрелил. Стрела на излете глухо ударилась в живую торпеду, сковырнув несколько чешуек. Образовался белый кружок. Лобан пораженно застыл, а затем тяжело ринулся мимо Генкиной щеки. Он сделал вокруг Генки оборот, словно бы исследуя странное чудище, причинившее такую боль, и только потом юркнул вдогонку за косячком.

Генка не успел перезарядить ружье, пока отупевший от неожиданного толчка лобан по инерции скользил вокруг него, — и огорчился. Перед глазами долго стояла акулья голова лобана — округлая и плоская. Но охота продолжалась, кефали — массивные лобаны, верткие сингили и остроносы — довольно часто шныряли то справа, то слева.

Промелькнул поблизости Роберт Николаевич. Ага, вот он выстрелил. Но рыба опять ушла невредимой. Генка поплыл к нему.

И тут из-за плеча у Генки выскочил лобан, вспыхнул перед глазами старым серебром. Он именно выскочил, будто его кто-то за ниточку дернул. У лобанов есть такая привычка — заходить на охотника с тыла. Но, познакомившись с ним и попробовав стрелы, в дальнейшем они держатся на почтительном расстоянии.

Да, любопытство иногда вещь наказуемая. Генка проткнул лобана почти в упор и сразу же нырнул за ним. Пожалуй, нет рыбы, с большим остервенением рвущейся на стреле. Кефаль готова растерзать себя в клочья, она неистово трепыхается и только что не кричит. Генка знал случаи, когда, разорвав себя почти пополам, кефаль все-таки уходила. Но у него это бывало редко: выручал отваливающийся, на шнурке, наконечник.

Генка подхватил стрелу, вместе с лобаном оседавшую на дно, и ударил его ружьем по голове. Рыба продолжала сопротивляться, хотя уже не столь самозабвенно. Генка прижал ее к шершавому от мелких ракушек камню и просунул под жабры кукан. Теперь .ее песенка была спета.

К нему спешил Роберт Николаевич с приготовленными заранее и впрок изъявлениями восторга.

После продолжительных «ахов» и «охов» он сообщил, блестя глазами: