Съешьте сердце кита

Ксения усмехнулась, прихлопнула комара на щеке и опустила сетку.

Отряд вышел к высоченной гряде известняков, сверху черных, изукрашенных потеками, посредине серых и внизу, у самой воды, розовых.

— Внизу известняки кембрийские, — пояснила Ксения. — Вверху юрские. Любопытно! А вдруг эта толща известняков не немая? А вдруг мы обнаружим в ней фауну?.. Трилобитов, например? Может быть, это кое-что объяснит.

Дудкин поднял плоский, вроде блина, известняк и спросил:

— А что такое трилобит?

Ксения не успела ответить.

— Первая тварь на земле, — отвернувшись, с неудовольствием пояснил Мамонов. — Надо бы знать. Обручева знаешь, а трилобитов не слыхал. Вот ищи, его можно найти в известняках кембрия! Он такой… с рожками.

Так, походя, фауну не легко было обнаружить. Ее и не обнаружили. А гряду плечом не опрокинуть. Прошли дальше и остановились у ручья с крутой излучиной. Дно в ручье было светлое, сплошь вымощенное мелкими камешками.

Мамонов и Котеночкин полезли с лотками в воду. Жанна открыла кожаный футляр своего радиометрического прибора, готовясь «прощупать» окрестности «на уран», а Ксения по обыкновению что-то записывала. И только через несколько минут хватились Дудкина. Он исчез.

— Он остался там, у известняков, — догадался Мамонов. — Рогатых трилобитов, дурак, ищет!

— Не смей так говорить! — крикнула, не сдержавшись, Ксения.

— Ну, пожалста, — согласился Мамонов. — Я против него ничего не имею. Только ни фига он в нашем деле не смыслит. Я что? Я ничего…

— Ты ничего… — успокаиваясь, проговорила Ксения. — Ты всегда ничего.

Стали кричать хором. Наконец, к общей радости, Дудкин откликнулся. Вскоре он вышел к излучине.

— Еле догнал вас, — сказал он, запыхавшись. — Не хотел бы я остаться один, не зная броду…

Медленно вращая в руках лоток, чтобы слить с водой крупную гальку, Мамонов неодобрительно заметил:

— Да-а, бывает, что здешние медведи скальпируют людей. Они злые. Муравятники. Мы прошлым летом оставили парня-рабочего в тайге. Денька на два, поберечь продукты от зверья. Так он повалил вокруг себя огромные деревья, обложился кострами, чуть тайгу не поджег, вроде как у нас Объедкин… И все время кричал…

— То есть как это кричал? — насторожившись, тихо спросил Дудкин.

— Ну, как… Обыкновенно. Благим матом, — пояснил Мамонов. — Потом отряд там проходил, чужой, не наш, ну его и подобрали чуть живого с перепугу. Слаб в коленках оказался.

Все притихли. Ксения через силу официально вымолвила:

— Попрошу вас больше не отставать, Игорь. В тайге шутки плохи. И вам худо будет, и нам не мед… Напомните мне в лагере — на всякий случай я вам дам компас.

В последующие дни Дудкину пришлось-таки худо, но не потому, что он отстал или заблудился. Нет, он уже старался не отставать, он просто растер с непривычки ноги.

Стали чаще делать привалы.

Ксения бинтовала ему ноги, и у нее это получалось неплохо, как у заправской сестры милосердия. Если бы она смогла, то и рюкзак понесла бы за Дудкина. Ведь она видела, как уставал парень!

Но, странное дело, его почему-то мало кусали комары. Он совсем от них не отмахивался и почти не носил накомарника, подаренного ему Мамоновым. Только, отмывая шлихи, царапал ногтями мокрые руки. Вот рук комары не жалели!

Ксения ему посоветовала:

— Вы опускайте руки в воду, когда отмываете шлих. Всё не так будут жалить.

Дудкин внял доброму совету. Мамонов строил предположения:

— У тебя, наверно, состав крови не тот. Не подходящий для комаров. Или ты чем другим питаешься.

— Да, — дружелюбно отвечал Дудкин. — Марципанами…

Даже обычно молчаливый и нелюдимый Объедкин вмешался в этот разговор.

— Насчет крови — это может быть, — согласился он. — Однако, я еще когда был в армии, в ту еще, гражданскую, расквартировали наш полк в грязных до ужасти казармах. А внутре, в казармах-то, все как есть было обито фанерками. И клопов за теми фанерками была тьма-тьмущая. Как только свет долой — они сразу все на потолок, прицепляются и, значит, пикировают. Без промашки, однако, с лету на голое тело. Вот я и говорю — на кого пикировали, а на кого нет. Потому — кровь не та, не того скусу. Клоп — он насекомая с перебором!

— Эх, — вздохнул Котеночкин, — сказки сказками, а вот комар никакого не признает перебору. А жаль. Потому что, может, какой человек больше заслуживает, чтобы его комары грызли, а какой вовсе не заслуживает!

Но Ксения радовалась: не боится Дудкин комаров — и отлично! Они все-таки едят его поедом, но он старается не показывать вида.

Ксения поймала себя на том, что ждет, может быть, случайных взглядов Игоря. Ей хотелось говорить с ним, сидеть рядом, она испытывала смутное волнение, когда брала у него горелый сухарь, кружку чаю…

Однажды она шла с Дудкиным по берегу ручья. Ручей ворчливо напевал: «тррур-рю-рю, тррур-рю-рю…» Жара обессиливала. Пот заливал глаза. Хотелось пить. Зной сморил даже комаров.

Дудкин вдруг упал на колени и потянулся пересохшим ртом к воде, холодной как лед.

Ксения поспешно придержала его за плечо.

— Что вы, Игорь!.. В маршруте пить нельзя. Потом мы ведь не знаем, какая тут вода. Вот выпьем скоро чаю. Встаньте.

Не поднимаясь с коленей, Дудкин смотрел на девушку снизу вверх. У него был такой взгляд, что Ксения невольно убрала руку с его плеча.

— Не надо, — сказала она неизвестно к чему. — Встаньте.

— У вас солнышко, — сказал Игорь.

— Какое солнышко? Где?

— Вот, около шеи. Ну; божья коровка. Это на Украине дети называют ее «сонэчком». Я почему-то запомнил…

Ксения медленно, как-то ни о чем не думая, тоже опустилась на колени.

— Ах, вы о божьей коровке! Их в здешних краях, по-моему, нету. Это брошь.

— Ну-у?.. — удивился Игорь. — А сделана искусно. Махонькая. И не подумаешь.

Они, не сговариваясь, вскарабкались повыше, на сухой бережок.

— А скажите, Ксения, — спросил Дудкин, запнувшись, — можно ли вот так, случайно, найти здесь крупный алмаз? Ну, очень крупный, каратов десять, двадцать, а то и все сто?..

Ксения грустно усмехнулась, развела руками,

— В принципе — да… почему бы и не найти? Всякое ведь бывает. Но я сейчас мечтаю об алмазной пылинке… О такой, что и глазом не увидишь, а только в бинокуляр… Нашла бы я пылинку, а там и сто каратов я бы нашла! — Она потеребила рукав куртки, вытерла на нем засохшую грязь. — Почему вы спросили?.. Зачем вам такой алмаз?

— Ну, зачем… Украшение… Даже в эфесе шпаги Наполеона торчал алмаз. «Регент». Слышали?

— Ну, слышала. И что же?..

— А я бы нашел и подарил его вам! — торжествующе воскликнул Дудкин. — Алмазная брошь, например, пошла бы вам куда лучше, чем эта скромная божья коровка.

Ксения покраснела и отвернулась: ей польстили эти слова.

— У алмазов есть хозяин! Да и я не Наполеон. Мне и божья коровка сойдет…

Она уже досадовала, что где-то сзади застряли Мамонов, Котеночкин и Жанна. Разговор приобретал беспокойный оттенок, и Ксения не могла смотреть в глаза Дудкину. Она растерянно выщипывала вокруг себя мох.

— Что Наполеон? — горячо возразил Дудкин. — Вы вдвойне заслужили такую награду. Вы ищете их, алмазы… Вы рискуете жизнью! — Он добавил почти шепотом: — Вам так пошла бы алмазная брошь!

Ксения упорно продолжала выщипывать мох, и вскоре вокруг нее влажно забурела земля и замерцала кое-где голубая наледь мерзлоты.

Она искоса взглянула на Дудкина и спросила в раздумье:

— Вам нравятся красивые вещи, да?

— Я принимаю красоту в самых разных ее проявлениях, — отозвался Дудкин, и лицо его как-то странно преобразилось, заблестели глаза, расширились ноздри. — Я когда-то поступал в художественное училище. Меня срезали на рисунке. Мне плевать на рисунок. Сезанн был плохим рисовальщиком, но это зачинатель целого направления в живописи, его имя знает мир… Он был маг. Одна черная краска под его волшебной кистью давала спектр… Да что там! Сурикова из-за рисунка поначалу даже в академию не приняли. Эти неучи! Эта бездарь! В общем меня срезали, и я поступил в торгово-кооперативный техникум.