Съешьте сердце кита

У Ольги голова пошла кругом от пестроты названий.

«Да, а пока, — подумала она, — пока он следит за развитием чужого ума и характера, он проходит, даже не взглянув, мимо кита-недомерка. Это тоже развитие характера, но только в какую сторону?»

Она равнодушно взяла с полки книгу и равнодушно прочитала на обложке:

— «Ди лайден дес юнген Вертерс». Гм… «Страдания юного Вертера» Гёте.

Геннадий оторвался от бумаг и обрадованно спросил:

— Вы знаете немецкий?

— О, ну да, конечно, — усмехнулась Ольга. — В пятом или шестом классе, года через три после войны, когда учителей не хватало, к нам в станицу прислали одного… Он сразу заявил, что, мол, ребятки, немецкий язык я знаю плохо. Ну еще там, как перевести «Вир бауэн тракторен» и «Анна унд Марта баден», я знаю. И про стол, про нож и окно я знаю… Потом его разжаловали в физруки ; я тогда была уже, кажется, в седьмом. — Ольга приподнялась, встала в позу, нахмурила брови. — Он спрашивал нас, этот, черт бы его взял, учитель: «Что такое тактика?» Но мы молчали, и он отвечал сам: «Тактика — это такая навука, которая приказыват: хошь не хошь, а ползай!» Геннадий засмеялся.

Ольга водворила книжицу Гёте на ее законное место и нехотя сделала вывод:

— Вот и у меня знания немецкого языка на том же примерно уровне, что у того «физрука». Так получилось, что с восьмого класса я вообще ушла. Хвалиться тут, конечно, нечем. Это просто к слову пришлось.

Уже собравшись уходить, Ольга в упор, как это она иногда умела, задала вопрос:

— Это правда, что вы сегодня прошли мимо недомерка и даже бровью не повели? Будто это вас и не касается, а? Это правда?

Геннадий всегда немного сутулился. А сейчас на него неприятно было смотреть. У него будто что-то сломалось внутри.

— Правда, — глухо и без вызова сказал он.

— Что же вы так?.. Это же — ну, долг ваш, работа ваша, для этого вас сюда послали и деньги вам платят.

Геннадий не выдержал, сорвался на крик:

— Ну, послали, ну и что же?! Послали и оставили наедине со всеми этими… штуками. А что я один могу? — Он сказал тише, уже взяв себя в руки: — Приходится кое-что и не замечать, проходить мимо.

Ольга стояла и качала головой.

— Ах, бедненький… Нянька понадобилась?

Ей нравился этот парень. У него было тонкое интеллигентное лицо, большие серые глаза, прямой нос с нервными ноздрями. У него были такие потешные вихры. Она думала, что лучше бы Геннадий десять раз ее тогда поцеловал, даже не заикнувшись о любви, чем читать ему сейчас нотации. Да, ей показалась незначительной тогдашняя обида : поцеловал — и не убыло бы ее от этого (правда, так рассуждала она задним числом, под впечатлением минуты).

Может, у нее не было права читать ему нотации? Сама-то она какой была? Не ошибалась, не падала? Никогда не пасовала?.. Да, но она все-таки женщина. Это ее не оправдывало, но позволяло требовать от мужчины, чтобы он был мужчиной.

И она проговорила безжалостно: — Ненадолго же тебя хватило… юный Вертер! Ну что ж, оставайся, страдай.

Трудно было ожидать, что после такого разговора Геннадий попадется Ольге на глаза. Впрочем, говорили, что он опять ушел с китобоями. Она чувствовала: это надолго. Она знала: это хороший признак, это все-таки заявляет о себе характер… Конечно, Ольга была злой, казня Геннадия презрением, — а чем бы еще смогла она его пронять? Презрение — оружие отточенное. Иногда оно глубоко ранит. Но если в человеке есть хоть гран гордости, хоть один гран…

В те дни по острову победно — от Кратерной бухты до мыса Морских Львов — шествовала Одри Хэпберн, изящная девушка с одухотворенным лицом статуи. Она была непосредственна, шаловлива и по-женски умна. Она была само врожденное лукавство. Она была Великой Женщиной и тонко давала это понять в любой роли, будь то Наташа Ростова из «Войны и мира» или изломанная принцесса Анна в «Римских каникулах».

Ольга ходила смотреть эти фильмы шесть раз — отчасти потому, что ей намекнули, будто у нее такой же, как у Хэпберн, разрез глаз, отчасти потому, что больше некуда было пойти.

В обществе этой актрисы Ольга отнюдь не скучала. Она забывала и размолвку с Геннадием. А если о чем жалела в эти дни, то разве об одном: на остров (вместе с Одри Хэпберн) завезли продукты в достаточно разнообразном ассортименте, а вдобавок какой-то глупый китобоец сообщил по радио на капитанском часе, что имеет на борту пяток лишних мешков свежей капусты. Не нужна ли, мол, капусточка. Какой глупец, ему что же, невдомек, что на острове сей фрукт, увы, не произрастает?

А кроме того, приводили кондиционных китов, и в столовой она делала роскошные котлеты с чесноком и сушеным луком.

В общем питание наладилось, жить стало веселей. И Ольга жалела, что Геннадий болтается где-то там в море. У нее, видно, в крови было: она должна за кем-то ухаживать, о ком-то заботиться. У нее это, видно, было в крови…

Может, потому-то и только потому она зачастила в общежитие китообработчиков, чтобы быть в курсе, как там на промысле и где бороздит море китобоец «Буран», на котором находился Геннадий.

«Буран» ушел на север Курил и обслуживал теперь другой китокомбинат. Но в последние дни он стал перемещаться к югу…

Как-то Главный Биллибонс, яростно стукнув по столу костью домино, на секунду повернулся к Ольге и подмигнул:

— Завтра, слышь, приходит «Буран». На капитанском часе узнал. Уж ты встретишь дружка свово милово. — Он явно дурачился. — Свово разлюбезново Генку…

Ольга посмотрела на него, как на больного.

— Ты бы стучал меньше по столу, больше бы головой думал.

— А «козел» после перетягивания каната — самая умственная игра, — съязвил он. — Так что можешь не переживать за мою голову.

— И пил бы поменьше.

— Ну, не скажи… Без питья на Курилах никак невозможно. Курилы, дорогуша, — край вулканов и камней, проспиртованных людей!

Ольга покрутила у виска пальцем, и это означало, что, несмотря на «самую умственную игру», У Главного Биллибонса с умственными способностями не все в порядке.

Ольга была на комбинате, когда «Буран» бросил на рейде якорь. И она увидела Геннадия, едва тот ступил на берег. Но она его с трудом узнала: у Геннадия отросла светлая окладистая бородка. Он стал как заурядный биллибонс — в этих своих сапогах, с бородой, обветренный. Он ничем теперь не отличался от других китобоев.

Ольга в смятении отступила, но он заметил ее, подошел, дружелюбно протянул руку.

— Здорово, Оля. Как живешь?

— Ничего живу, — сказала Ольга. Он помедлил, что-то соображая в уме.

— Зашла бы вечерком, а? Я ведь скучал по тебе. Правда, скучал…

— Не знаю. — Ольга посмотрела в сторону. — Зачем? Ни к чему ведь это.

Он переступил с ноги на ногу, тоскливо поджал губы.

— Ну, если ты так считаешь… А мне было бы приятно. Знаешь, в море я еще не бывал по стольку. Меня порядком трепануло, травил до жвакогалса. Потехи было!

Ольга усмехнулась, хотя не было смешно. Он стал говорить, как завзятый мореман. Слова-то какие: жвакогалс, трепануло, травил.

Она не знала, как отнестись к нему — к его виду, лексикону, некоторой развязности. Все это могло оттолкнуть ее, потому что попахивало явной дешевкой, а на дешевку у нее был хороший нюх. Но она видела, что вместе с тем он стал сильнее — может, не физически, может, изменения, происшедшие в нем и с ним, вовсе не выражались только внешне.

Вечером она пошла к Геннадию — сделала вид, что заглянула мимоходом. Он обрадовался, и засуетился вокруг стола, освобождая уголок от груды фотопленок, и бегал вокруг электроплитки, на которой что-то жарилось и аппетитно чадило.

Ольга впервые увидела, что, как и в столовой, пол его комнаты тоже был исколот, изодран шипами сапог.

Искоса за ним наблюдая, она вдруг отметила, что бородка ему, кажется, идет.

— Хочешь сердца кита? Горячее, с пылу, с жару, как раз со сковородки. — Геннадий тут же спохватился: — Или кофе со сгущенкой?..

Она бездумно сказала, не сообразив даже, что их роли странно переменились: — Хочу сердца.