Съешьте сердце кита

Борис упал в подушки. Да, да, конечно, они утонули. Рыба, столько рыбы… Поздно спохватились. Понадеялись на Колдуна, и Колдун на что-то понадеялся. А Мякенький говорил, штуртрос заедало. Могло поставить сейнер боком к волне… Это конец. И все-таки он не хотел верить, что сейнер утонул. Не мог!

Днем он убежал из приветливого домика на берегу моря и пробрался в город на кладбище, где хоронили рыбаков.

Съехались их родные — матери, отцы, жены… Гремели оркестры, и рыдающие звуки похоронных маршей как-то не вязались со слепяще-праздничной медью труб.

Да, рыбаков хоронили с почестями, хотя таких похорон они не заслужили. Но стоило им благополучно добраться до порта и сдать рыбу — и встретили бы их тоже как победителей. В газетах написали бы о бригадире, что он-де провел судно сквозь шторм и ветер, через опасности и невзгоды, но не выбросил ни одной рыбы… И никто не пожурил бы его и не намекнул, что он рисковал сейнером, людьми… собой наконец! Победителей не судят.

Гремела праздничная медь, каждым клапаном отражая солнце. Таял случайный снежок, выпавший в штормовые дни. У обочины кладбища бежали говорливые ручьи, кружило в них щепки, жухлую траву, конфетные бумажки и цветы, цветы, веселые живые цветы из траурных венков.

Борис протиснулся сквозь толпу, подошел к раскрытым гробам. Вряд ли кто узнал бы его. Был он страшно худ и черен, а на плечах висел мешковатый пиджак бабкиного сына. Да он и не смотрел на людей, он не хотел видеть скорбных материнских глаз, не хотел видеть плачущих жен. Он не давал себя разжалобить — у него были свои счеты с покойниками.

Первым, кого он увидел, был Остюков. Капитан-бригадир лежал в гробу какой-то громоздкий, синий, с одутловатым, странно непохожим без очков лицом. И как ни неприятно было на него смотреть, Борис смотрел.

Ему горько подумалось, что капитана, который при жизни был сволочью, хоронят как героя. А он, Борис Ярошенко, знает, каким этот человек был на самом деле, кого он пытался из него, из Пани Тищука, из других матросов сделать… Но Борис не мог крикнуть об этом всем, всем, кто собрался на кладбище — и жене Остюкова и его матери, — не мог крикнуть не только потому, что это прозвучало бы кощунством, что могли бы и не поверить, но и потому еще, что не имел права на обвинения и упреки. В жизни растерявшийся, он глупо плутал между трех сосен. Деликатничал. Ребят боялся обидеть. А за ребят драться надо было, вот что! А теперь кричать ему о какой-то обиде и низко и бесполезно.

Он взглянул дальше, в конец длинного ряда гробов, ища глазами еще одно лицо и боясь его увидеть. Этого человека, Паню Тищука, он ни о чем не спрашивал, ни в чем не корил. Мертвый, он ни на что не дал бы ответа.

Борис увидел Паню, его синеватое, как у всех утопленников, молодое, доверчиво-спокойное лицо. Завиток волос надо лбом шевелился, как у живого. И у шевелящегося завитка нестерпимо блестели черные, гладко зачесанные волосы Мани, жены Тищука. Вдовы. Лица ее Борис не рассмотрел. Тупая боль сдавила его сердце. Он согнулся, как от удара, и незаметно выбрался из толпы.

Парень в душе прямой, он не хотел, да и не мог себе лгать. Ложь плохую сослужила бы ему службу. Он думал о себе так, как сказал бы о нем посторонний, но неподкупно правдивый человек. И не в первый уже раз Борис убедился в страшной истине: он тоже виноват в гибели сейнера, в смерти Пани Тищука и других рыбаков. Да, он… Он… Он!

. Все могло повернуться по-иному. Иными могли быть у «Креветки» трассы, иными рыбацкие жизни. Но Борис вовремя не схватил Остюкова за руку и никого, никого не попросил, чтобы ему помогли с капитаном справиться.

Он задыхался от стыда за себя, от стыда, что пудовым камнем лег на сердце. И горе, потрясшее его до глубины души, не могло вылиться в надсадном, звенящем, облегчающем крике.

Борис плакал беззвучно. Он шел, не разбирая дороги, все выше, выше… С гор налетал свирепый ветер, горячил щеки, сушил слезы…

А слезы текли. Текли и высыхали.

СЪЕШЬТЕ СЕРДЦЕ КИТА

Поселок Китовый, единственный на острове, насчитывал десятка три домов, включая службы и складские помещения. Он примостился на узкой кромке берега, за века отвоеванной Охотским морем у литых вулканических скал. Камни нависали над строениями грузно и внушительно, хотя не сулили обвалов: по расщелинам и выступам их крепко переплел вездесущий кустарник, въелась в самые поры цепкая трава.

Поселок нравился Ольге своей живописностью. Когда случался штиль, вода залива, носящего имя какого-то путешественника, становилась зеркально гладкой, и в ней отражались заросшие курчавым ольшаником обрывы, дряхлый вулкан, будто гранатовым ожерельем схваченный у кратера бугорками шлаков, трубы китокомбината…

Говорили, что пограничники с дальних застав отзывались о поселке с явной завистью и вожделенно: «О, наш Сингапур!»

Ольга знала, что Китовый — место далеко не худшее на Курильских островах. Поначалу она с трудом переносила густую вонь, волнами расходившуюся от мутно-багровой воды, начиненной вздувшимися внутренностями китов, от жироварного цеха.

Ей говорили, что к запаху можно привыкнуть, и она в конце концов постаралась привыкнуть. Она даже рискнула спуститься в жироварный цех, но к горлу подступила тошнота — от больших клокочущих печей исходил удушливый чад, готовая продукция отдавала едкой горечью.

Народ в поселке подобрался сплошь крупногабаритный, хриплоголосый. Эти парни, знающие себе цену китовики, немножко рисовались своим делом, близостью к морям и океанам, довольно большими в разгар сезона заработками. Они отпускали дурацкие окладистые бородки. Их бутафорские сапоги были подбиты острыми шипами, чтобы не поскользнуться на слипе.

Этими шипами они попирали островную землю и полы общежитий. Ольга почти физически ощущала их топот в столовой, где работала: шипы вонзались в дерево со скрипом, дробя щепу…

Ничто в поселке ее особенно не удерживало, могла бы уйти к рыбакам, с которыми работала зимой, но она и приехала-то на остров, как в отпуск, —- чтобы отдохнуть от качки, от пронзительных ветров, от сырости. Кто-то уезжает для этого в Гагру, а для кого-то может быть хорошим и маленький клочок земли, затерянный в середине Курильской гряды. Кроме того, она здесь работала. Она привыкла к постоянной, бессменной работе с детства. И, кроме того, она жалела Геннадия…

Геннадий недавно окончил университет, и невезучая кость при распределении упала цифрой, означавшей Курилы… Он не напрашивался сюда, но и не пустился «по инстанциям», чтобы остаться на материке. Здесь по крайней мере предполагалась обширнейшая практика. Здесь было чем заняться инспектору по рыбо- и китонадзору.

Ольга не сразу обратила на парня внимание: мало ли их ходит в столовую! Но он плохо, без аппетита ел. Конечно, выбора особого не представлялось: консервы, да и то большей частью свиная тушенка…

Однажды она не утерпела, подошла к нему.

— Хотите, я вам закажу кальмара? Я сама его сделаю. Хотите?

Геннадий поднял голову — у него были светлые, чуть с зеленцой, глаза и очень бледное лицо. Воротник форменного кителя отчеркнул на шее красную полоску.

Упорно глядя на нее, Геннадий внятно и с удовольствием выговорил:

— Пусть его кашалоты едят, вашего кальмара.

— Почему же кашалоты? — обиделась Ольга.

— Они от такой еды набирают в весе. Это их любимое лакомство. Но — увы! — не мое…

За соседним столиком китообработчики шумно доедали отварную вермишель, вспоминая при этом давнюю попойку.

— Ну, забурили мы два по двести и еще шампанского, — как шмель, гудел долговязый человечина с рыжей бородой, — показалось мало…

Приятель подтолкнул его.

— Что вспоминать? Ты бы подошел к ней, к Олюхе, у нее в загашнике должна быть… Какая же она буфетчица, если не припасла, чем горло промочить морскому человеку?

Долговязый подозвал Ольгу к буфету, ощупал глазами ее грудь, обтянутую кофточкой из декоративного шелка.