Страница 54 из 74
Те утвердительно кивнули.
— Продолжаем. Надо найти уязвимые места идеологии убийцы. Перевести стрелки на него самого. Мы должны убедительно заставить его в себе сомневаться. Надо продемонстрировать его слабые места. И — обоим — больше убежденности в своей правоте. Больше искренности. Андрюша, забудь о том, что ты психиатр, ты сейчас — преступник. И сыграй, пожалуйста, психологически достоверно. Как ты умеешь лечить. Пойми, ты сейчас — не Андрей Александрович… Ты, как тебя там, Чекалин Алексей Сергеевич. Убийца и фанатик. Не мне тебе объяснять.
— Возможно, разница между нами состоит в понимании того, что такое хорошо и что такое плохо, — произнес преступник, опустив голову.
— И тем не менее вы никогда не думали, что вы апеллируете к морали и этике только потому, что сами не были успешны в то время, что не выбрали ту линию поведения, что, несмотря на какие-то усилия, или не поверили в перспективы, или поленились. Теперь вы, обвиняя тех, кто оказался успешен, ищете себе оправдание. И находите объяснение вашему поведению не в собственной лени, глупости или недальновидности, а в моральных барьерах, которые якобы стояли на вашем пути. А разницу между теми успешными, кто может себе позволить столь многое, и вами — человеком с небольшим достатком, вы ищете в разнице ваших моральных устоев, — прищурившись, следователь смотрел в лицо убийцы, ища в нем следы замешательства или растерянности.
— И нахожу ее именно там.
— Ладно, мы ушли в сторону. Но, даже если вы на кого-то в обиде, при чем здесь Пророк?
— Он оправдал всех этих людей — преступников у власти и у денег. Это знаете, как Христос был единственным смыслом существования Иоанна Предтечи — Крестителя. Пророк стал возможен благодаря тем, кого мы называем хозяевами жизни, и он даровал им право на существование. Они были преступниками, а стали почти святыми. Между тем они совершили преступления — против морали и против людей. В том числе уголовные преступления. Если воровство — преступление уголовное.
— Хорошо, если вы не признаете экономическую религию, то скажите, насколько это по-христиански — убить человека?
— Глупо было бы призывать его к покаянию или «открывать глаза», потому бездействие было преступно. Это было единственное, что я мог сделать.
— Зачем?
— Хотя бы для того, чтобы другие знали, что кара неминуема. Что за преступлением следует наказание. Это будет и предупреждение многим, и утешение еще большему числу людей.
— Думаете, вы кого-то предостережете?
— Кого-то — да.
— А кого вы утешите? Людоедов?
— Нет. Тех, кто хоть немного верит в справедливость.
— Хорошо. Представьте, вы убили человека. Вы уничтожили жизнь. Дух — это не тело. Тут не действует закон сохранения. Была жизнь, был дух — и его не стало. Было — что-то, стало — ничто. У вас не было мысли, что с таким сложным инструментом, как человек, надо обращаться осторожно. Что на разум человека можно воздействовать не только железным острием. Что словом можно воздействовать более эффективно.
— Тогда у меня, к сожалению, не было времени думать, и никогда прежде к убийству Пророка я не готовился. Мое решение и мои действия — это было как вспышка, как озарение.
— Не хотите ли вы сказать, что вы себя не контролировали, были вне себя или не отдавали отчет в собственных действиях? — На убийцу в упор смотрели внимательные глаза человека в сером пиджаке. Это были глаза юриста и глаза врача.
— Нет. Никогда раньше я не мыслил так ясно. В долю секунды передо мной возникли все доводы за и против, вся ответственность за то, что я хотел совершить, и ответственность, которую я понесу в том случае, если не совершу этого. Я не мог поступить иначе. Повторяю, такой возможности в жизни могло больше не представиться.
— Но вы, в лучшем случае, сядете в тюрьму на много лет. Из оставшейся жизни эти годы — лучшие… Вы должны были понимать, что навредите только себе, что испортите себе жизнь.
— Напротив. Я буду счастлив, что сделал что-то действительно значимое. Неужели вы думаете, что альпинист боится восхождения? В этом — его счастье. Можете считать, что я вообразил себя орудием в руках справедливости.
— Не много ли вы на себя берете? Вам ли судить о добре и зле? И вам ли судить человека и его душу? Откуда вам знать о том, что скрыто за его внешним обликом — его мотивы, его устремления, его намерения. Не суди, да не судим будешь. Вы не можете это не знать. Вы понимаете, что вы не судья. Не в вашей компетенции судить и тем более — выносить приговор.
— Я так не думаю. Представьте, если бы у власти стояли людоеды, неужели бы вы полагались на их суд? Вы должны определить для самого себя, что выше — этот суд или суд вашей совести, когда вы решаете самые важные для вас вопросы. Для меня решение самых важных вопросов в моей жизни находится исключительно в юрисдикции моей совести.
— Но что будет, если каждый присвоит себе право самостоятельно решать вопросы, пусть даже самые важные для него?
— Это право и так принадлежит каждому.
— Вероятно, вы считаете себя пупом земли.
— Каждый человек — пуп земли. В равной мере. А насчет слов Христа, которые вы здесь процитировали, я думаю, что он оговорился. Он должен был сказать: «Суди, потому как судим будешь. По судам своим». Так и есть — если есть тот свет, то судят там именно по судам нашим.
Фимин поднялся со своего стула.
— Все, достаточно, — сказал он. — Этот фанатик становится симпатичен, — может быть, повторить историю с Руби?
— Кто такой Руби? — спросил Виталич.
— Это — убийца убийцы Кеннеди. Он его грохнул, и тот не успел дать показания.
— Плодотворная мысль.
— Нет. Уже было. Надо подумать. На сегодня хватит, — сказал Фимин режиссеру.
— Как насчет завтра? — спросил Виталич.
— Я позвоню.
Фимин поехал к Антоновичу. Его пропускали на постах, отдавая честь.
— Один? — спросил Фимин у секретаря.
— Да. Подождите, я сейчас доложу.
Через минуту он был в кабинете Льва Семеновича.
— Ну, что теперь думаешь делать? — не здороваясь, спросил Антонович.
— Пора объявлять о смерти Терещенко.
— А как насчет убийцы?
— Я предлагаю сказать, что его растерзала толпа.
— Прошло два дня.
— Полтора. Мы скажем, что он тоже умер в больнице.
— Не слишком ли много совпадений? — Лев Семенович был зол, измотан двумя прошедшими днями.
— Мы можем их использовать. Если посмотреть с другой точки зрения, это тоже символ. Похожая смерть жертвы и убийцы. А какая разная память о них. Один погибает, как герой, как полубог, другой — дохнет, как избитая собака.
— А где этот… настоящий убийца?
— Он тоже у нас. Его сразу вывезли со стадиона.
— Что с ним думаешь делать?
— То, что объявлено. Один укол — и все.
— Я этого не слышал. Берешь ответственность на себя. Что будем делать дальше?
— Сейчас объявим о смерти Терещенко и убийцы. Завтра будет готов сценарий дальнейших действий.
— Сегодня ночью.
— Хорошо. Сегодня ночью.
XXXIII. Мария + Эвита (ноябрь)
Антонович помолчал и, будто только что вспомнив, спросил:
— Что с фильмом о допросе?
— Придется уничтожить.
— А актеры?
— В кино все должно быть достоверно. Как в жизни.
Через час Фимин вернулся в кабинет Антоновича. Здесь уже сидел Маковский.
— Ну как? — спросил Антонович.
— Все по плану, — ответил Фимин. Он выглядел свежее, чем час назад, как будто освободился от тяжелого груза.
Антонович еле заметно улыбнулся и другим тоном продолжил:
— Слушай, Анатолий, ты только не подумай, что я претендую на твой хлеб, но у меня есть небольшая идейка… Я накропал тут кое-что, называется «Судьбы народов и память поколений». Послушайте: «Кто не знает национальную героиню Аргентины и США — Эвиту Перон. Надежда нации, олицетворение ее нелегкой судьбы, воплощение лучших черт и духовных сил. Аргентинская Жанна д’Арк и Мария Магдалина в одном лице.