Павленков

— Флор, вновь хочу возвратиться к одной все время волнующей меня проблеме. Не пригласить ли все-таки адвоката? Не преувеличиваете ли Вы своих способностей? Там будут сидеть не дилетанты, а поднаторевшие в юриспруденции, в судебной практике опытные люди.

— После удачи с московской «операцией» не сомневаюсь, дорогая Вера Ивановна, в успехе своей защиты. Я даже представляю вытянувшиеся физиономии, когда в конце своей речи скажу нечто… Допустим так…

Флорентий Федорович поднялся на возвышенность Аничкова моста через Фонтанку у одной из фигур отлитых Клодтом коней и негромко, словно продолжая звучавший ранее монолог, произнес: «Господа судьи! Будучи вполне уверен, что в статьях “Бедная русская мысль ” и “Русский Дон-Кихот ” преследуются не идеи, а вывеска над ними имени Писарева, я, по получении обвинительного акта, отправился в Москву по известному палате делу, а главное, с целью, переменив заглавие статей и имя автора, отпечатать их там вторично не только без всяких изменений, но даже с прибавлением второй половины “Бедной русской мысли”»…

Вера Ивановна с грустной улыбкой слушала его речь. Она жестом попросила его остановиться…

— Здесь, Флор, Вы увлекаетесь и начинаете уже входить в азарт. Не нужно этого. Спокойно, по-деловому. Вы лишь только информируете. Никакой издевки — ни на лице, ни в речи. Продолжайте, вся палата с застывшим вниманием слушает.

— Я знал, что у нас относятся с недоверием к общедоступности, и потому положил себе выставить на обложке крупную цену; я знал, что у нас обращается внимание на число печатаемых экземпляров, и потому положил себе оговориться в предуведомлении, что книжка эта печатается в незначительном количестве. Приняв все эти чисто внешние предосторожности, я мог рассчитывать на полный успех. Ожидания мои оправдались как нельзя лучше. Книжка прошла. Я ее сюда принес. Вот четыре экземпляра. Таким образом, Палата может видеть, как последовательно наше цензурное ведомство. Одну и ту же книгу, на основании одного и того же указа, оно считает возможным и справедливым беспрепятственно допускать к обращению и преследовать с предварительной конфискацией, то есть мирить две такие противоположности, как полнейшая безвредность и выходящая из ряда преступность.

Вы видите также, господа судьи, в какое странное положение поставили бы Вы свое решение, если бы обвинили меня, согласно мнению прокурора. Те же самые статьи после их осуждения, после приговора об уничтожении могли бы свободно обращаться в публике через посредство московских книжных магазинов. Ваши решения не всеобщи. Палата не кассационный департамент Сената, ее приговоры не действительны для московского судебного округа, где статьи эти допущены своей местной цензурой. Вот какая из всего этого процесса является цепь несообразностей…

— Браво, Флор. Вы умница. Сегодня же, сейчас, мы поспешим домой и я запишу все, что Вы произнесли. Здорово. Мне трудно придраться. Хотя, Вы знаете, я всегда в этом преуспеваю. Да, чуть не забыла, с последними словами Вы неспешной походкой идете к столу судей и передаете им книги. Но никаких поклонов, никакого артистизма! Вы — работник. Вы передаете результаты своего труда. Вас не интересует никакая побочная мишура, улыбки, аплодисменты. Вы делаете дело! Вы защищаете честь. И Вы вот так, смотрите, возвращаетесь на свое место.

Вера Ивановна изобразила шаг поручика, словно это происходило бы на полковом смотре. Оба засмеялись. И, прижавшись друг к другу, зашагали к дому Веры Ивановны.

По дороге продолжали разговор о процессе. Нет, убаюкивать себя легкой победой не стоит. Чтобы доказать свою невиновность и высвободить заарестованную часть писаревских сочинений, еще нужно было основательно поработать. Вера Ивановна предложила собраться втроем, вместе с Черкасовым все обсудить, обдумать сам характер защитительной речи. Флорентий Федорович согласился.

Позже, когда встретились за чаем у Писаревых, спорили долго и горячо. Черкасов сразу же предложил проштудировать основательно обвинительное заключение.

— Надо сделать выписки. Вокруг каждого пункта стоит порассуждать.

— Верно. Я уже обнаружил в нем противоречия с прежней практикой прокурорского надзора. В частности, помните решение Судебной палаты от 20 декабря 1866 года по делу Суворина, судившегося за напечатание сочинения «Всякие». Если прокурор не отойдет от текста обвинения, то мне представляется, что прямо с констатации этого противоречия и следует начать. Я набросал уже кое-какие мысли. «Если не ошибаюсь, прокурорская власть имеет целью наблюдение за охранением закона, то есть за правильным и, следовательно, более или менее однообразным его применением. Но мой настоящий процесс является показателем именно противоречивости прокурорской практики. Как ни странно и ни голословно с первого взгляда высказываемое мною положение, но голословность его перейдет в полное доказательство, если припомнить наш первый литературный процесс. На этом процессе, происходившем по поводу книги “Всякие", состоявшей из очерков, наполовину цензурованных, а наполовину напечатанных без цензуры, прокурорский надзор окружного суда, начиная свою обвинительную речь, прямо и категорически заявил, что он рассекает доставленную ему комитетом книгу на две части, из которых первая, как цензурованная, не может подлежать преследованию, что эта часть освящена предварительным разрешением и потому не должна быть предметом ответственности для автора. Итак, перед окружным судом говорится одно, перед Судебной палатой — совершенно другое. И удивительно, что оба говорящие лица — юристы, оба — прокуроры и оба ссылаются в своих диаметрально противоположных взглядах на один и тот же указ 6 апреля».

Закончив чтение, Флор посмотрел на слушавших его друзей.

— Отменно, дружище. Неплохо. Мне думается, надо речь насытить в большей степени образностью — сравнениями, аналогиями. Судьи — люди. Восприятие эмоционального, взволнованного выступления куда доходчивее, чем когда выслушиваешь сухие логические упражнения.

— Согласна с Вами, Вольдемар. И вообще — не грешно вводить литературные параллели. Это хорошо, что дается сравнение с суворинским процессом. Сразу возникает впечатление убедительности.

— А как считаете, речь моя должна быть лаконичной или вообще заботиться об этом не стоит? Главное, сказать все, что считаю нужным.

— Несомненно. Но стройность изложения из виду упускать нельзя. Слушатели должны уяснить все узловые моменты выступления, все составные части его.

— Убеждена, об этом говорить пока рановато. Сейчас лучше бы наметить темы этих узловых пунктов, вокруг которых Флору стоит строить логику своих доказательств. Ясно, что о содержании обеих статей Писарева придется говорить.

— Верное замечание, дорогая Вера Ивановна. В связи с тем, что в обвинительном акте очень упрощенно изложена критика Писаревым славянофилов, в частности, Киреевского, мне представляется целесообразным не только изложить подробно и точно то, что написано в статье «Русский Дон-Кихот», но и кое-что привести из мыслей самого Киреевского. Тогда яснее будет, почему Дмитрий Иванович выступает против крайностей.

В последующие дни и ночи Флорентий Федорович усиленно трудился над текстом выступления. Обе статьи, которые подвержены обвинению, ранее уже побывали в цензуре. Судьям надо внятно объяснить, что это значит.

«…Всякую статью, прошедшую через цензуру, — начал он писать, — можно сравнить с более или менее богатою золотой россыпью, побывавшей в руках жадных промышленников и купцов. Из их рук уже не выскользнет ни одна крупинка благородного металла — в том порука их алчность, вооруженная всевозможными средствами для своего удовлетворения. Поэтому было бы или высшей степенью непонимания дела, или крайней наивностью стремиться к открытию золота в обработанных ими песках. Но не то же ли самое представляет собою настоящий процесс?..»

Флорентий положил ручку, закрыл чернильницу и вслух прочитал написанное. После короткого размышления взял вновь ручку, обмакнул перо и дописал: «Стараться выжать сок из лимона, побывавшего под гидравлическим прессом, — по меньшей мере бесполезно, это просто значит не жалеть своих рук».