Саврасов

«На картине, — писал он, — представляется раннее, морозное, румяное зимнее утро. В предшествовавшую бурную, снежную ночь несколько крестьян, ехавших с возами, потеряв дорогу, сбились в сторону. Усталые лошади не меньше своих хозяев измучились, таскаясь темной ночью ни путем, ни дорогою, то по сугробам, то по обнаженному от снегу ветром песку и кочкам. Выпрягши лошадей и оставя воза под надзором одного или двух из товарищей, мужички отправились верхами отыскивать дорогу и селенье. Стало светать; мороз начал усиливаться; небо стало проясняться; показался узенький серп серебряной луны. Оказалось, что воза остановились неподалеку от обрыва горы. Внизу, за обрывом, чрез низменность, прямо от зрителя, виднеется несколько разбросанных там и сям, покрытых густым инеем, деревьев; еще дальше — небольшой лесок, а за ним село и церковь, красивым силуэтом рисующаяся на дальнем горизонте, сливающемся с последними, торопливо убегающими от лучей восходящего солнца снеговыми облаками. Из некоторых сельских труб стал взвиваться дымок: хозяйки позаботливее встали и затопили печи. Вот светлее, светлее, и справа, чрез бугор, возвращаются наконец верховые на своих лошадках, в сопровождении нескольких крестьян из села с лопатами в руках. Ветер еще не стих и местами нет-нет — да взвеет, понесет не улегшийся еще плотно свеженький, мелкий и сухой снежок. Бог милостив теперь, ребята? Приехав в село, на постоялом дворе, в теплой, светлой избе усядутся возчики вокруг музыканта-самоучки — самовара, тяпнут по стаканчику, другому сивушки, закусят горячими пряженцами и, прихлебывая золотистый кипяточек, будут, посмеиваясь над прошедшею бедою, подшучивать над раскрасневшимися донельзя и распухшими своими щеками, растрескавшимися губами и отмороженными носами… Вслед за чаем, сходив только проведать лошадей, задать им корма, плотно пообедают мужички, потом улягутся спать, подымется в избе богатырский свист, храпенье, шипенье, и проспят они на здоровье хоть до вечера. Особенность таланта г. Саврасова заключается, между прочим, и в том чутье души художника, которое, прилепясь к родной природе раздольной Руси, дарит художественному миру в своих картинах и бесконечную, захватывающую дух мелодию, и могучий, широкий, обхватывающий душу и сердце аккорд, сноп родных, знакомых звуков…»

Подобные литературные описания картин тоже соответствовали духу времени. Мы знаем целые рассказы Всеволода Гаршина и Глеба Успенского, вызванные первым впечатлением, глубоким потрясением писателей от произведений искусства. Таков же стиль многих статей В. В. Стасова, он не просто дает искусствоведческий анализ или оценивает работы художников, а размышляет на затронутые ими темы, пересказывает «содержание» их картин, зачастую тоже «литературных», сюжетных в своей основе. Социальная проблематика литературы и живописи во многом совпадала. Русская проза, а затем и поэзия впервые так близко соприкоснулись с жизнью «униженных и оскорбленных».

Передвижники перенесли социальные идеи в живопись, и своим манифестом они вполне могли назвать знаменитое некрасовское обращение к Музе:

Да и картина, воссозданная поэтом, будто сошла с полотен передвижников: в ней нет и следа традиционной «чистой» поэзии, как в их полотнах не было традиционной «чистой» живописи, которой они противопоставляли свое понимание искусства, свою Музу…

Но одновременно существовал и другой Н. А. Некрасов — один из самых проникновенных лириков. В искусстве передвижников лирика и гражданственность тоже нерасторжимы. Тому пример — целое явление русского лирического пейзажа, истоки которого мы найдем на первых передвижных выставках, в полотнах Саврасова, Васильева…

Кремлевские сады оделись свежей майской листвой. Шумно в аллеях. Публика направляется осматривать павильоны, расположенные у древних кремлевских стен. 30 мая 1872 года здесь открылась Политехническая выставка в связи с 200-летним юбилеем Петра Первого. Павильоны построены в трех Кремлевских садах, в экзерциргаузе, на набережной, между Каменным и Москворецким мостами, в Манеже и на Разводной площади в Кремле. Близ Каменного моста установлена на случай пожара специально выписанная из Америки паровая пожарная труба Госби.

На набережной водружен на стапели прибывший поездом по Николаевской железной дороге из Петербурга ботик Петра Первого. Он был спущен на воду возле Воспитательного дома и его отбуксировал сюда, к месту стоянки у Софийской набережной, вельбот, сопровождаемый вереницей судов, под звуки военной музыки и колокольный звон. Ботик Петра как бы напоминал москвичам о славном юбилее.

Солнце припекает уже по-летнему, и женщины раскрыли шелковые зонтики, похожие на огромных разноцветных бабочек. Публика проходит на выставку через особые турникеты; возле них артельщики взимают плату за билеты — один рубль с персоны. Нарядно одетые катальщики везут по аллеям кресла, в которых сидят господа, не пожелавшие утомлять себя при осмотре выставки, занявшей столь значительное пространство. В садах открыто три ресторана. Играют духовые оркестры.

Выставка стала событием. О ней говорили, писали в газетах. Она наглядно демонстрировала успехи научно-технического прогресса. Человечество делало рывок в будущее, в царство машин, пара, потрясавших воображение изобретений и новшеств. Разделы выставки говорили сами за себя: технический, прикладной физики, почт и телеграфа, гидравлический… На Моховой, порождая разные, порой самые нелепые, слухи, стояли эти «дьявольские» локомобили, которые должны были всего-навсего приводить в действие машины технического отдела. Патриархальная Москва поражена, охвачена почтительным удивлением перед небывалыми достижениями человеческой мысли. И сомнениями. Куда мы идем? Что ждет нас? Куда заведут нас эти машины, станки, приборы?..

…Саврасов неторопливо шел по аллее первого Кремлевского сада. К этому времени он побывал уже на двух самых знаменитых всемирных выставках — в Лондоне и Париже, и на московской его больше всего заинтересовали не чудеса техники, а искусство. Около павильона Шир-Дор, где разместился туркестанский отдел выставки, его окликнул чей-то женский голос:

— Алексей Кондратьевич! И вы здесь!

Он обернулся и увидел свою бывшую ученицу Ольгу Александровну Армфельд и рядом с ней ее мужа, известного путешественника, исследователя Средней Азии, географа, натуралиста Алексея Павловича Федченко. Лет шесть или семь назад Ольга Армфельд, дочь профессора Московского университета, стала посещать занятия в пейзажном классе Саврасова. Потом она вышла замуж и провела несколько лет вместе с мужем в трудных и опасных экспедициях в Туркестане. А совсем недавно Саврасов и его бывшая ученица снова встретились, и доброе знакомство возобновилось, но уже на новой, деловой основе.

Алексей Кондратьевич подошел к супругам Федченко. Оба они были еще очень молоды. У Ольги Александровны живые умные глаза, темные, слегка вьющиеся волосы; у ее мужа чистый и открытый лоб мыслителя, небольшая борода, лицо благородного и отважного человека. Они даже в чем-то похожи друг на друга. Но сходство это скорее внутреннее. Их связывало одно, общее дело, общие интересы.

Поздоровавшись, Федченко сказал Саврасову:

— Ваши рисунки хороши и точны… И художественны…

Он заговорил о рисунках горного пейзажа Туркестана, которые Саврасов выполнил по заказу Ольги Александровны, использовав натурные зарисовки, сделанные ею во время экспедиции. Сейчас эти одиннадцать акварелей находились в павильоне Шир-Дор.

— Да-да, — поддержала Ольга Александровна мужа, — ваши работы, Алексей Кондратьевич, талантливы. Вот что может сделать мастер из слабых поспешных набросков…