Страница 26 из 89
Не избежал трагического конца в науке и такой выдающийся математик, как Георг Кантор. С истинно отцовской отвагой на протяжении многих лет защищал он свое слабосильное и хилое дитя — теорию множеств. Но, отойдя от трудов, так и не смог к ним вернуться. Подобно Карозерсу, его выбили из колеи интриги научных оппонентов.
Добровольной жертвой таких идейных схваток оказался замечательный немецкий врач Юлиус Роберт Майер. Неожиданно переключившись с медицины на физику, перед которой всегда благоговел, Майер по уши увяз в пересудах, когда отважился заявить о своем вкладе в учение о сохранении и превращении энергии. Претендуя на приоритет открытия одного из фундаментальных физических законов, он никак не мог смириться с мыслью, что его притязания заранее обречены на неудачу, поскольку профессионалы никогда не допустят в свой круг дилетанта, пускай даже и талантливого. А когда прозрел, то тут же сошел с ума…
Все эти исследователи, безусловно, были истинными мучениками науки, но их "жития" по какой-то нелепейшей несправедливости до сих пор не заинтересовали историографов и энциклопедистов. Никак не отреагировало на их противоестественный уход и человеческое сообщество. Но почему? Ведь они провинились перед Богом не больше, чем отдельные правители, политики и люди искусства, также обреченно пытавшиеся делиться мыслями и утверждать понятия, противоречащие расхожим взглядам и укоренившимся тенденциям.
Мир, все еще разгадывающий причины трагической гибели Сергея Есенина и Марины Цветаевой, так и не удосужился разобраться в причинах трагедии людей, осиротивших не поэзию, а кладезь мудрости. Неужели из одного только ошибочного представления о ее деятелях и делателях как об "ученых сухарях", не способных на глубокие человеческие переживания? Но ведь оно действительно ложно! Чтобы убедиться, сколь были ранимы и фанатично преданы своей Музе математики, физики, химики, биологи и другие служители науки, достаточно обратиться к последним минутам жизни Архимеда и Ломоносова.
Архимеда, как известно, убили. Убили в древних Сиракузах, где изобретатель работал над созданием боевых машин, которые должны были помочь защитить город от римских завоевателей.
По поводу его смерти существуют четыре версии, и три из них свидетельствуют о полном отсутствии инстинкта самосохранения у этого необыкновенного человека, имевшего "петушиный" нрав и страстную творческую натуру. Он слыл бессеребренником, постоянно пребывал в детски-трогательной отрешенности от всего бренного и не изменил себе в этом до самого конца.
Вот как передает эти версии автор книги "1001 смерть" А. Лаврин: "По первой версии в разгар боя, он (Архимед — СБ.) сидел на пороге своего дома, углубленно размышляя над чертежами, сделанными им прямо на дорожном песке. В это время пробегавший мимо римский воин наступил на чертеж, и возмущенный ученый бросился на римлянина с криком: "Не тронь моих чертежей!" Эта фраза стоила Архимеду жизни. Солдат остановился и хладнокровно зарубил старика мечом.
Вторая версия гласит, что полководец римлян Марцелл специально послал воина на поиски Архимеда. Воин разыскал ученого и сказал:
— Иди со мной, тебя зовет Марцелл.
— Какой еще Марцелл?! Я должен решить задачу!
Разгневанный римлянин выхватил меч и убил Архимеда. По третьей версии успел крикнуть:
— Остановись, подожди хотя бы немного. Я хочу закончить решение задачи, а потом делай, что хочешь! "
Показательны в этом смысле и предсмертные слова русского естествоиспытателя Михаил о Ломоносова, зафиксированные находившемся при его постели Якобом Штелиным: "Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть. Жалею токмо о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял для пользы Отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои последние намерения исчезнут вместе со мной…".
Вдумываясь в суть этой фразы, можно только предполагать что же тогда творилось в душах Карозерса, Бойаи, Кантора, Майера, да и других, неудостоившихся такого признания, как Архимед или Ломоносов, ученых, которые тоже всей силой сердца стремились к "приращению наук" и сами себя обрекли на отказ от последних намерений! И какие же непосильные страдания должен был испытывать после пережитого чернобыльского кошмара крупнейший российский физик-ядерщик А.АЛогунов, если они заставили его пустить себе в лоб пулю?! А муки нереализованного творчества? Кто и какой мерой может измерить их?
Когда случается с архивных полок из-под покрова пыли извлечь чьи-то забвенные труды, то порой просто диву даешься, сколько глубочайших мыслей и идей оставалось невостребованными или было намеренно упрятано в книгохранилищах от людских глаз. Хорошо, что хоть иногда все-таки удается открыть взорам эти сокровища, вписать в историю незаслуженно забытые имена и посмертно реабилитировать невинно осужденных, возвратив мученикам науки некогда растоптанную честь, а человечеству — их бесценные идеи, которые воспринимались прежде как подлинное безумство. Иногда…
Но чаще, к сожалению, происходит другое. Не праведного суда и мартиролога удостаиваются некогда оболганные и безвестно пропавшие в своих эпохах мыслители и провидцы, а новых поношений и распятий. Причем преодолеть барьер беспамятства и исключить хулу бывает невозможным даже тогда, когда находятся люди, готовые открыто свидетельствовать в пользу пострадавших. Те, кто "пишет историю", по-прежнему предпочитают отмахиваться от истины, как от назойливой мухи.
Неужели смотреться в кривое зеркало приятнее? Неужели безразличие настолько стало нормой общественного сознания, что нас перестали возмущать исторические перекосы? Как ни странно, в нашей жизни все течет, но ничего не меняется. Не меняется и наше отношение к узникам совести, благодаря которым в ученой среде и в самые трудные времена сохранялись островки подлинной чистоты и нравственности. Той самой, от которой отчаянно пытаются избавиться так называемые "деловые люди" и зарвавшиеся политики. И не с их ли "благословения" получается так, что самые белые пятна в науке долгое время остаются не закрытыми, а замаранными?
Чем не угодил истории Генри Кавендиш?
Вынесенное в заголовок имя этого ученого связано с его опытами по "взвешиванию" Земли. Что же это были за опыты? Кавендиш знал, что тяготение распространяется на огромные расстояния. Но обязательно ли следить за движением звезд, чтобы определить величину "тяговой" силы?
Если притяжение существует между любыми двумя объектами, то почему бы не измерить действующую между ними силу, не забираясь в поднебесье? Почему не взять, например, два шара и не проследить, как один будет притягиваться другим? Опасность ошибки кроется только в крайней слабости действующих сил, которые можно не заметить. А если провести эксперимент с величайшей осторожностью? Выкачать из аппарата воздух, удостовериться в отсутствии электрических зарядов и тоща уже попытаться произвести измерения?
Так ученый и поступил. Соорудил прибор, напоминающий деревенское коромысло, и на его концах разместил миниатюрные шары из свинца. При помощи этого в целом нехитрого устройства ему действительно удалось обнаружить силу, действующую между двумя большими свинцовыми шарами и этими закрепленными небольшими шариками. Коромысло Кавендиша болталось на очень тонкой упругой нити, за закручиванием которой он тоже тщательно следил. Величина силы, высчитываемая Кавендишем, все время была обратно пропорциональна квадрату расстояния, что позволило, зная массу и расстояние, рассчитать коэффициент, равный 6,6710-11 Н•м /кг.
Вроде бы все это было известно и раньше. Да, все, кроме массы Земли! Кавендиш своим опытом наглядно продемонстрировал, какому, в сущности, простому правилу подчиняются все планеты и звезды, и что, овладев этим правилом, можно запросто предсказывать их будущее. С этого кавендишева эксперимента, пожалуй, и началась эра научного моделирования. Но заговорили о ценности его исследований лишь к концу XVIII столетия. Чем же не угодил истории Генри Кавендиш? Так уж получалось, что при жизни талантливый английский физик-аристократ публиковал только те исследования, в достоверности которых у него не было и тени сомнения. Поступай он иначе, возможно, человечеству повезло бы куда больше. Но Кавендиш иначе не мог, он просто был не в состоянии поступаться принципами, которым свято следовал всю жизнь.