Страница 18 из 19
– ..Девки, ay! – Дядя Федор появился, как всегда, внезапно. – А что это вы тут в скромном уединении, совсем оторвались от коллектива. Там без вас все вино выпьют! Только теперь я заметила, что глаза дяди Федора сияют недобрым огнем: очевидно, попытка подснять подружку главного героя Дашу Костромееву не удалась.
– А где Даша?
– Соскочила с темы, курва! Отчалила в реквизиторский цех вместе с этим козлом вонючим, Вовкой Чернышевым. Входят в роль, твари, работают над образами. Они теперь как два попугая-неразлучника, прям с души воротит.
– Вот и еще одна судьба устроилась, – мстительно сказала Леночка: не только она потерпела фиаско в своих притязаниях.
– О наших этого не скажешь, девочка моя, – с удовольствием переключился на Леночку Бубякин, – твой-то герой тоже со старухой прохлаждается. Видно, достала ты его своими домогательствами. Он куда ни сунется, а ты уже там с задранной юбкой. Женщина не должна быть такой откровенной, это раздражает.
– Пошел ты! – Лексикон пьяной Леночки не отличался особым разнообразием. – Ты сам-то кто такой? Ничтожество.
– Вот как? Гонишь на меня?! А я, между прочим, очень хорошо к тебе отношусь. По ночам не сплю. Я даже стишок про вас с боссом сочинил. Хочешь, прочту?
– Пошел ты…
Но дядя Федор уже не слушал. Он взгромоздился на стоявший неподалеку пуф, шутовски поклонился нам с Леночкой и с выражением начал:
Полночь, старушечьей грудью повисла луна.
Ты меня провожала, я ушел в никуда.
Солнце горбом Квазимодо восстало. И что ж?
Я пришел в никуда, а ты там меня ждешь.
– Господи, какое дерьмо, – поморщилась Леночка, – какое все дерьмо!
– Пойдемте, – устало сказала я. – По-моему, мы все перепили. Пора по домам.
– Слушай ее, крохотуля, – промурлыкал дядя Федор Леночке– Не будешь слушаться – она тебе по рогам даст. Она тебе печенку отобьет и фасад попортит. Нечем тогда будет твоего прынца обольщать.
– Хочешь переспать со мной? – неожиданно спросила Леночка дядю Федора.
– Ева, скажи, пусть она меня в покое оставит, – воззвал ко мне Бубякин, – ненавижу эстеток с покосившегося подиума. У меня на эти торшеры в мини-юбках с двенадцати лет не стоит, у меня от них вся мошонка к коленям опускается.
Оба они обмякли, им надоело пикироваться и говорить друг другу гадости. Я, на правах самой взрослой, самой трезвой и самой рассудительной женщины, подхватила их под руки и потащила к стихающему застолью. По дороге дядя Федор отклеился от нашей скульптурной группы и завалился спать на ящики с аппаратурой. Я уложила бесчувственное тельце Леночки рядом с бесчувственной тушей Сереги Волошко и скептически оглядела пейзаж после битвы. Липкие пятна ликера на ломберных столиках, лужи коньяка на полу, окурки сигарет в шпротных банках. Интересно, какой дурак закусывает ликер шпротами?.. Обыкновенный киношный бордель, с уходом Братны все теряет смысл и рассыпается, как карточный домик, Братны – всего лишь иллюзия, тонкая нефтяная пленка высокого искусства, ничего общего не имеющего с реальной жизнью…
Почему все так безобразно напились?
Впрочем, напились не все. Спустя секунду я уловила на себе чей-то пристальный трезвый взгляд. На полу, на скатанном в кольцо кабеле, сунув руки под мышки и скрестив ноги по-турецки, сидел осветитель Келли. Пожалуй, он не так молод, как кажется на первый взгляд, ему не меньше тридцати трех – тридцати пяти, подумала я. Обычно бледное и маловыразительное лицо Келли выражало крайнюю степень удовлетворения: плотно надвинув наушники плейера, он что-то слушал. У меня была отличная память на лица, но вот Келли я бы не узнала на улице. Должно быть, ему не очень-то везет с женщинами, бедняжке.
– Что слушаете? – спросила я только для того, чтобы что-то спросить.
Келли снял наушники и мечтательно улыбнулся:
– Фрэнк Синатра. “Лунная река”. Вам нравится Фрэнк Синатра?
– Да. – Я знала лишь одну песню Синатры – “Нью-Йорк, Нью-Йорк”, да и то слышала ее только в исполнении Лайзы Минелли. Но не огорчать же добродушного кроткого осветителя…
– Хотите арахиса?
Не дожидаясь ответа, он вынул из кармана комбинезона пакетик с орешками и протянул его мне.
– Вы выглядите трезвым, – сказала я.
– Вы тоже. Я вообще не пью. У меня язва.
– Мы с вами – единственные трезвые люди в этом бардаке, – подвела итог я. – Нужно здесь убраться. Вы не поможете мне?
– Да, конечно.
Келли поднялся, вынул кассету из плейера и направился с ней к магнитофону куда-то исчезнувшего вместе с Музой композитора Богомила Стоянова. И сейчас же все пространство павильона наполнилось глуховатым непрофессиональным и обворожительным голосом Фрэнка Синатры. Жаль, что я не слышала этого голоса раньше…
– Вы не возражаете? – запоздало спросил Келли, собирая пустые бутылки со столов.
– Нет, конечно же, нет.
– Многим это не нравится, многие считают его устаревшим, многие предпочитают ничего не помнить. – В голосе Келли вдруг послышалась скрытая угроза.
– Я не знаю, как это может не нравиться. – Я была почти искренней.
Вдвоем мы убрали павильон за полчаса. Разговаривать было совершенно не о чем, хотя мне и понравился Келли: тишайший интеллигент, любитель йогуртов и молочного рисового супа, сканвордов на последней странице иллюстрированных журналов и мемуаров Талейрана – мечта любой библиотекарши без претензий.
– Вы давно работаете на “Мосфильме”? – спросила я, потому что молчать было глупо.
– Не очень. – Он был немногословен.
– Вам нравится кино? – Боже мой, какие глупости я говорю!
– Похоже, что это смысл моей жизни, – равнодушно сказал Келли.
– Почему вас так странно зовут – Келли?
– Это старая история. Такая старая, что я ее даже не помню…
Определенно, мне что-то напоминала эта кличка, это короткое американизированное имя, но вот что – этого я вспомнить не могла…
Нашу милую беседу прервал невесть откуда появившийся второй оператор, белобрысый Антоша Кузьмин.
– Что я вижу! Мужчина и женщина, почти Клод Лелюш, – и такая проза! Убирают бутылки! Дайте заработать несчастным уборщицам! Я домой собираюсь, могу подбросить.
У Кузьмина был раздолбанный старый “москвичек” по кличке “козлоид”. Не проходило и дня, чтобы от “козлоида” не отваливалась какая-либо существенная деталь – от генератора до выхлопной трубы. За рулем “козлоида” Антоша был похож на камикадзе, он постоянно влипал в ДТП, и его допотопную колымагу ненавидели все гаишники Москвы. Из последней серьезной передряги его вытащил все тот же местный оперуполномоченный божок Братны.
– Я – пас, – так же тихо сказал Келли. – Мне за город, так что компании я вам не составлю. Останусь здесь. Кому-то же надо приглядеть за людьми, пока они проспятся.
– А ты, Ева?
– Подожди меня, я сейчас…
…Всю дорогу Антоша ныл о дороговизне запчастей, о скотстве гаишников, о наглости братвы на “бээмвушках” и навороченных джипах. Кроме того, мы прихватили целый выводок опоздавших на метро растяп – “подкалымить – святое дело для несчастного автолюбителя, ты же не будешь возражать, мать?”.
Я не возражала и потому добралась домой только после трех часов ночи: так поздно я еще никогда не возвращалась. Некоторое время я постояла на лестничной клетке в предчувствии скандала: мнительный Серьга может обвинить меня в чем угодно (проституции, нимфомании, грязной случке с водителем потасканного “Запорожца”, наплевательском отношении к слепому инвалиду и прочих смертных грехах). И никакими оправданиями насчет первого съемочного дня я не отделаюсь. Набрав побольше воздуху в легкие (он еще понадобится для беспрерывных оправданий в стиле одесского Привоза), я толкнула дверь.
Самым удивительным было то, что никто не встречал меня.
Это было нарушением нами же придуманных правил, и мне это не понравилось. Снимая ботинки, я прислушалась к звукам в квартире.