Такси для ангела

В кинотеатрике крутили фильмы буйных пятидесятых. И нежных шестидесятых. Всем остальным фильмам более поздних, здравомыслящих времен вход был строго запрещен.

Неизвестно, каким образом Аглая пронюхала о существовании “КИНОЭТОПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ”, но теперь мы посещали его каждую неделю, по воскресеньям. Ради этих воскресных культпоходов, ради какой-нибудь выцветшей Дельфин Сейриг в выцветшей копии “В прошлом году в Мариенбаде” Аглая откладывала все светские тусовки и презентации, на которые ее приглашали.

В тот вечер шли “Украденные поцелуи”, осененные все той же кукольной головкой Дельфин Сейриг, и Аглая была в особенно приподнятом настроении.

Да еще кафе с музыкальным автоматом и барменом, облаченным в раритетную шерстяную безрукавку и с узким галстуком на шее…

— Когда я пойму, что больше не могу написать ни строчки, — сказала Аглая, — то устроюсь сюда кассиром. Вы даже не представляете, как я об этом мечтаю!

— Не написать ни строчки? — За три месяца работы я заслужила право на небольшое изысканное хамство (по квоте — раз в две недели, не чаще).

— Может быть, может быть… Конкурентная борьба не для меня. А книжный рынок — это прежде всего конкурентная борьба. Со своими жертвами, между прочим.

— Ну, вам пока ничто не угрожает, Аглая.

— Вот именно — пока.

— Когда вы закончите ваш эпохальный роман? — Это был вопрос из категории запрещенных, но кофе, который мы пили, был так хорошо заварен!.. Следовательно, у Аглаи не должно возникнуть повода сердиться.

— Он написан. Осталось только как следует вычитать его и внести последние правки… Думаю, к Новому году управлюсь. И вот еще что, Алиса. Я бы хотела, чтобы вы занялись составлением сводного глоссария к моим книгам. У вас должно получиться. Да и мне было бы интересно заглянуть в него на досуге. И не только мне.

— А.., кому еще?

— Сумасшедшим немцам. Вы согласны? Возможно, это не то, о чем вы мечтали…

— Не то?.. Почему не то? Конечно, я попробую… Это ведь касается ваших последних переговоров?

Совсем недавно Аглая вернулась с Франкфуртской книжной ярмарки, где получила предложение от одного крупного немецкого издательства о публикации собрания сочинений. Поскольку у читающих, видите ли, немцев неожиданно возник стойкий интерес к Kriminalgeschichte фрау Канунниковой. До этого были еще и англичане с итальянцами, но итало-английскую эпопею Аглаи я не застала.

— Да, это касается моих последних переговоров. Завтра в четыре из Мюнхена прилетает переводчик. Некто герр Райнер-Вернер Рабенбауэр, я уже встречалась с ним в Германии. Не самый приятный человек, мягко говоря. Но довольно сносно лопочет по-русски.

— Не самый приятный?

— Единственное достоинство этого господина заключается в том, что ему не нужно объяснять на пальцах русскую ненормативную лексику.

Аглая скорчила гримасу, происхождение которой мне было понятно: приезжал всего лишь Райнер-Вернер, а не Кристоф-Франсуа, например. Или Жан-Пьер. Или Жак-Анри. Франция, родина “Украденных поцелуев”, была по-прежнему равнодушна к творчеству Аглаи.

— Займитесь этим немчиком, Алиса.

— Сегодня же напишу плакат для встречи в аэропорту…Я действительно приехала в Шереметьево с плакатом и с очередной пачкой писем, которую еще с утра вытащила из абонентского ящика (письма я намеревалась почитать по дороге, чтобы ожидание герра Райнера-Вернера Рабенбауэра было не таким тоскливым). Эта пачка, вернее, одно из писем в пачке, так испортило мне настроение, что я едва не пропустила объявление о прибытии самолета “Люфтганзы”, следующего рейсом из Мюнхена.

Письмо было засунуто в блеклый конверт без обнадеживающего обратного адреса. Я ненавидела отсутствие обратных адресов: как правило, за ними скрывались сладострастные пасквилянты, тихопомешанные защитники литературы Большого Стиля или секс-хулиганы, готовые залить спермой из своих худосочных брандспойтов любое, даже едва тлеющее, книжное откровение. Подобные письма я никогда не показывала Аглае и, как правило, выбрасывала в корзину прямо на почте. За исключением особо выдающихся или особо циничных образцов. Они и составили небольшую подборку, которая хранилась в нижнем ящике моего рабочего стола.

Непонятно зачем я собирала их. Все эти заскорузлые листки. Все эти с мясом вырванные и испохабленные страницы из Аглаиных книг с приписками: “Вот, спустил давеча на твою героиню, полюбуйся. С женой так не получается последние пять лет…” Или — “Вы не просто графоманка, вы графоманьячка!”. Или — “Я, потомок выдающегося писателя Козьмы Пруткова, подаю на вас в суд за осквернение великого и могучего русского языка!”.

Предчувствуя нечто подобное, я вскрыла конверт. Из него выпал листок с одной-единственной, набранной крупным шрифтом фразой:

«БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА!»

Листок не понравился мне. Очень не понравился. Я работала у Аглаи несколько месяцев и за это время выудила из почты с добрых два десятка подметных цидулек.

Подать в суд за осквернение великого и могучего — было.

Подать в суд за литературный плагиат — было.

Подать в суд за использование имени и фамилии в произведении — было.

Но такой странной угрозы на моей памяти не было. Да и сукой Аглаю Канунникову никто не называл, разве что очаровательные коллеги по детективному цеху, да и то в семейном кругу. И при чем здесь цветы?..

Нужно поскорее избавиться от записки и забыть о ней. Наверняка какой-то сумасшедший, не иначе. Сумасшедший, с литературным словом “сука” наперевес.

Но выбросить конверт я не успела — появились первые ласточки с рейса Мюнхен — Москва. И мне ничего не оставалось, как поднять табличку: “RAINER WERNER RABENBAUER”.

За первыми ласточками последовали менее расторопные щеглы, потом пришел черед основной стаи, и под самый занавес косяком пошли неторопливые, слегка потрепанные в боях с таможней удоды.

Райнер-Вернер оказался бакланом.

Он вышел последним — когда я уже потеряла всякую надежду на встречу. Баклан приблизился ко мне и сказал:

— Райнер-Вернер — это я. Вы представитель фрау Канунниковой? Я кивнула.

— А где же сама фрау?

— Я — ее личный секретарь.

Аглая, как обычно, слукавила: Райнер-Вернер не просто хорошо говорил по-русски. Он говорил по-русски практически без акцента. Хотя легкий акцент все же был: он живо напомнил мне специфический говорок завсегдатаев одесского Привоза.

— Меня зовут Алиса.

— Ага. Как “Алиса в стране чудес”?..

— Как “Алиса здесь больше не живет” , — отрезала я. Терпеть не могу когда начинают прохаживаться по моему не слишком удачному имени.

— Понятно. А я — Райнер-Вернер. Впрочем, вы это уже поняли. — Он склонил голову набок и принялся разглядывать меня самым бесцеремонным образом.

Я тоже не осталась в долгу.

Райнер-Вернер был типичным немчурой из культур-фильма времен Третьего рейха “Наш вермахт”. Коротко стриженные, зачесанные назад белые волосы, правильной формы череп, правильной формы глаза, правильной формы нос… А на монументальном подбородке Райнера-Вернера могла бы развернуться танковая армия Гудериана. Без всякого стеснения. И еще осталось бы место для Рейхсканцелярии и Бранденбургских ворот.

Массивная голова немца была посажена на такие же массивные плечи. Опустить взгляд ниже я не рискнула: уж слишком вызывающе бугрились узкие райнер-вернеровские джинсы. Самые сексуально озабоченные джинсы, которые я видела в своей жизни.

Так и не дойдя до границ тайной радости нимфоманок, я снова повернула обратно и уткнулась в левое немецкое ухо с болтавшимися там двумя серьгами (о, майне кляйне Райнер-Вернер, вермахт бы этого не одобрил!). На мизинце тоже что-то серебрилось, но рассмотреть перстень я не успела. Немец поправил сумку на плече и по-свойски обнял меня.

— Что будем делать? — спросил Райнер-Вернер. В его контексте это прозвучало как: “С какой позы начнем?"