Отечество

Камера пыток находилась в помещении бывшего угольного склада. С приходом оккупантов отсюда вместо привычного скрипа вагонеток доносились отчаянные вопли и ругательства, приводившие в ужас население поселка.

Уоттон в сопровождении переводчика вошел внутрь. Солдаты ввели двух вместе связанных женщин. В углу комнаты толстыми веревками были подвязаны за руки к потолку двое мужчин, обнаженные до пояса. Под ними на полу темнели пятна запекшейся крови. Чуть дальше, на доске лежало без движения еще одно тело. Мать Тхэ Ха узнала в лежавшем Пак Пен Хуна, рослого, молчаливого забойщика, работавшего на шахте со дня ее открытия. Накануне эвакуации Пен Хун поранил ногу. Это помешало ему уйти из поселка вместе с другими товарищами.

Когда оккупанты заняли поселок, Пен Хун все еще лежал в постели. Вчера утром его приволокли сюда вместе с женой и ребенком в связи с «делом» о похищении младшего лейтенанта. Мать Тхэ Ха увидела на спине забойщика извилистые, как змеи, красно-фиолетовые полосы и кровь на его запекшихся губах.

При появлении капитана двое лисынмановцев принялись старательно избивать подвешенных к потолку. Били по животу, по груди, по плечам. Безжизненные тела раскачивались на веревках. Глаза несчастных были закрыты, губы плотно сжаты. Палачи окатили их водой из ведра и, усталые, отошли в сторону.

Один из них, адъютант капитана, умел с первого взгляда угадывать настроение Уоттона. Сегодня капитан выглядел особенно раздраженным и взвинченным. Адъютанту передалось его состояние. Он подскочил к печке, вытащил оттуда раскаленный железный прут и поднес его к спине Пен Хуна. Шахтер открыл глаза, хрипло простонал:

— Сволочи… Бешеные собаки!…

Мать Тхэ Ха впервые слышала, как ругался шахтер. Палач, окончательно озверев, прикладывал прут то к груди, то к рукам своей жертвы. Запах паленого вызывал тошноту. У женщины закружилась голова. Пен Хун в изнеможении хрипел.

— Грудь жги, слюнтяй!—выругался по-английски Уоттон.

Адъютант растерялся.

— Поворачивайся живей! Показать тебе, как это делается?!

— Господин капитан, он все время молчит, — оправдывался адъютант.

— …Все эти коммунисты молчат. Они упрямы, как бараны.

— Я все перепробовал. Хрипит, мотает головой, но молчит.

— Грудь жги! Тогда заговорит — или заговорит, или сдохнет.

Услужливый адъютант последовал его приказу, но и это не помогло — Пен Хун не заговорил; видя, что все его старания бесполезны, палач остановился в нерешительности.

— Чего стоишь, растяпа?! Неси электробатарею! — заорал капитан. Джентльменские манеры Уоттона моментально исчезли. Теперь он напоминал разъяренного атамана бандитской шайки. Адъютант исполнил приказание, внес батарею и поставил ее на стол, затем толкнул мать Тхэ Ха на стул, прикрутил ее веревкой. Капитан подошел к столу и нервно забарабанил пальцами, рассматривая женщину. Адъютант и другие отошли в сторону.

Уоттон взял руки женщины и привязал к пальцам две медные проволоки, затем уселся в кресло у стола. Он сам проверил исправность батареи. Мать Тхэ Ха невольно задрожала всем телом, предчувствуя, что сейчас ее подвергнут электрической пытке. Капитан уставился на женщину голубыми глазами и с минуту помолчал.

— Где скрываются красные? Кто выкрал нашего офицера? — спросил он и повернулся к усатому переводчику. Тот повторил его вопросы слово в слово.

— Я не знаю. Лучше сразу убивайте, — задыхаясь, проговорила мать Тхэ Ха. Уоттон, поняв без перевода смысл ее ответа, подключил батарею. Старая женщина содрогалась в конвульсиях, она прерывисто дышала, падала набок. Адъютант снова ее усаживал, а сам то и дело смотрел на капитана. Он решил, что раз Уоттон лично взялся пытать, значит, он хочет добиться важных признаний.

— Спроси снова! — приказал Уоттон переводчику. Тот повторил вопросы капитана.

— Я не знаю! Ничего не знаю… Звери… Нет на вас божьей кары… — простонала мать Тхэ Ха, повиснув на веревках. Перед глазами все закружилось в дикой пляске, земля поплыла. Пот катился градом по лицу. Вдруг показалось, что на пороге стоит ее сын.

— Тхэ Ха… Сын… Быстрее приходи… Отомсти этим разбойникам… Отомсти!…

Стул зашатался и упал. Старуха ударилась головой об пол, но не почувствовала удара, ей показалось, что она видит окровавленное лицо сына. В следующее мгновение она потеряла сознание.

В подвале было душно, людей набили в маленькую комнату, как кимчи в чан[22]. Люди сбились в кучу поодаль от окна. Тоненький пучок солнечного света падал на цементный пол и освещал неровными бликами посиневшее Лицо матери Тхэ Ха.

Подвал превратили в тюрьму совсем недавно. Сначала арестованных помещали в здании больницы. Но потом их число резко возросло. Тут оккупационным властям и понадобился этот подвал. Он был надежной тюрьмой — толстые стены, двери прочные, убежать отсюда было невозможно.

Мать Тхэ Ха лежала без движения. Ее только что приволокли сюда после допроса и бросили на пол. В лицо ей пахнуло чьим-то теплым дыханием. Женщина почувствовала, что лежит у кого-то на коленях. Нервная дрожь все еще пробегала по ее телу. В памяти всплыли окровавленные тела двух человек, подвешенных к потолку. До нее доносились стоны женщин и детский плач. Неподалеку от нее кто-то тихо разговаривал.

— Смотри, она очнулась…

— Такая старая, сколько она вытерпела, бедняжка!

— Хорошо бы дать ей глоток воды…

Мать Тхэ Ха открыла глаза и попробовала пошевельнуться. Превозмогая боль во всем теле, она посмотрела на склонившихся к ней людей. Но в темноте их лица разобрать было трудно.

— Ну вот… она пришла в сознание… значит, будет жить.

Женщина услышала над собой глухой бас и узнала Пак Пен Хуна.

— Ты жив?… — Эта неожиданная радость заставила ее забыть о собственной боли.

— Им со мной не справиться… Пен Хун любую пытку выдержит. Меня не так-то просто отправить на тот свет, — забойщик склонился над матерью Тхэ Ха.

— Ты молодец!… — Она попробовала улыбнуться.

— Ну, раз уж ты очнулась, расскажи, как увели того офицера… — попросил Пен Хун.

— Интересно, кто тот смельчак? Ты знаешь? — спросил кто-то.

— Не знаю… Я не помню, как это было…

— А ты вспомни.

— Так уж и быть…—почувствовав, что силы возвращаются к ней, мать Тхэ Ха начала шепотом рассказывать. Ее слушали, затаив дыхание.

— Это случилось на рассвете… Я встала рано и стала готовить завтрак, вдруг слышу чей-то голос за стеной, потом слышу — скрипнула дверь. Я думала, это часовой зашел погреться. Потом слышу чей-то голос: «Молчать», «Не двигаться!». Как сейчас слышу этот голос…

— А как вел себя офицер?

— Точно мышонок. Даже не пискнул. Потом я пошла посмотреть — в комнате пусто.

— Кто же его утащил? Как ты думаешь?

— Ты любопытен, голубчик. Я сама не знаю. Фазана схватили — и все тут.

— Тс-с!… Тише, — Пен Хун посмотрел на дверь. Но сквозь толстые стены подвала нельзя было услышать их разговор.

— Скоро всем этим гадам худо придется, — Пен Хун понизил голос до шепота. — Унывать не стоит, не сегодня-завтра наши нагрянут.

— Народная армия?

— Может быть, и она.

Все новые люди вступали в разговор.

— Партизаны в горах помнят о нас. Они посылают сюда разведчиков и всё знают, — предположил кто-то.

В углах шептались, обсуждая рассказ матери Тхэ Ха. Даже те, кто еще недавно стонал от боли, приподнялись на локтях и внимательно слушали.

— Стыдно сидеть сложа руки и терпеть издевательства, — сказал Пен Хун.

— Зря мы растерялись, когда эти мерзавцы ворвались в поселок. Надо было раньше уходить, да и потом время было. О чем только думали…

— Ишь, быстрый какой… С ребятишками и скарбом далеко не убежишь. Все равно бы сцапали…

— Разве мы знали, что они как лютые звери… Считали их за людей. А они волки в человеческом облике.

Большинство узников подвала были рабочие ремонтного завода. Они не смогли вовремя эвакуироваться по разным причинам: одни собирались уходить к партизанам, другие надеялись переждать «смутное время» в окрестностях поселка, у третьих была большая семья — эти были накрепко привязаны к поселку, к собственному дому, к земельному участку и не решились тронуться в путь. Наконец, некоторые, подобно Пен Хуну, остались в родном поселке из-за болезни, нашлись и такие, кому не нравились порядки в Северной Корее. Они говорили себе: мы не активисты, нам бояться нечего, нас оккупанты встретят с распростертыми объятиями. Но очень скоро и эти люди поняли, что такое оккупационный режим, и теперь раскаивались в своей опрометчивости.

22

Кимчи — национальное кушанье. Обычно готовится в большом чане.