Чешская рапсодия

По лицу Бартака видно было, что он весь продрог, но он ни за что и виду бы не показал, особенно при Артынюке.

— Что ж вы стоите, Марфа?! — вскричал Артынюк. — Дайте нашему соколу мое шерстяное белье и валенки да водку, несите всю бутылку!

Марфа оторвалась от косяка, принимая от Войты шинель и папаху.

— Сейчас, сейчас! — торопливо бормотала она, выталкивая Вартака из комнаты.

— Это ж надо сообразить! — принялась она выговаривать ему, когда они оказались в кухне. — Когда это было?

— Да уж под вечер. Не сердитесь, пожалуйста, мороз крапиву не берет.

— На Украине тоже есть такая поговорка, но все равно вы негодник. Такой умный человек, а торчит мокрый на морозе целых два часа! Войта, голубчик, я этого от вас не ожидала. Скорей раздевайтесь!

Марфа, хлопоча, тараторила без умолку, и тон ее был то сердитым, то полным тревоги. Она принесла теплые кальсоны, нательную фуфайку, новую рубашку, новые казачьи шаровары. Войтех стеснялся при ней раздеваться, но Марфа слушать его не хотела. Не успел он стянуть брюки, как она вырвала их у него из рук.

— Артынюк подождет, сначала попарим ноги. Садитесь к печке.

Она подсунула ему под ноги таз с горячей водой, встала на колени и начала растирать ему ступни и икры. Бартак сначала не давался, но тепло от ее рук разлилось по всему его телу. Это напомнило ему детство, когда он являлся домой с речки Хрудимки, замерзший, как сосулька. Он протянул руку и погладил Марфу по голове. Она подняла глаза. Такой сердечности в женских глазах он никогда еще не видел.

— Ну, Марфа Никифоровна, вы для меня много сделали, — сказал Бартак. — Если уж теперь я не буду свежим как огурчик, значит, я трухлявый пень. Спасибо!

Марфа, сжав губы, решительно покачала головой. Она вытерла ему ноги, обмотала их мягкими льняными полотенцами — его мать называла такой материал батистом, — поверх натянула толстые шерстяные носки и только тогда позволила ему надеть шаровары.

Пока он их застегивал, она разглаживала ему рубашку у ворота.

— Не думайте, что вы надели хоть что-нибудь из вещей Артынюка! Все это я приготовила для вас, чтобы вы уехали отсюда во всем чистом и новом, как барин, — одним духом выпалила Марфа. Лоб и лицо ее покрыли мелкие капельки пота, золотясь на свежей коже. — Не хочу, чтобы вы носили его вещи, он грязный, как гнилая капуста. Заканчивайте побыстрее разговор с ним и отправляйтесь в постель. Я сварю вам на ночь кое-что получше, чем его вонючая водка. Утром и впрямь будете как огурчик. Ну идите! — Она легонько шлепнула его по спине и, тихо смеясь, вышла на крыльцо выплеснуть воду.

— Голубчик, Войтех Францевич, — встретил его Артынюк, — принимайтесь-ка теперь за колбасу и водочку да рассказывайте!

Он смотрел в глаза кадету, словно желая поймать его на неискренности. Рассказывая, Войтех съел колбасу и полную миску горячих щей. Андрей Николаевич терпеливо слушал, прикуривая одну папиросу от другой и осторожно, чтобы не замочить усы, отхлебывал водку. Нет, австрийский дурачок не врет, еще не научился!

— Ну, обрадовали вы меня, голубчик, что скрывать! Одно ваше слово — и я устрою, чтобы вы остались в России. Подыщем вам богатую женушку, и заживете барином, к чести чешского народа. Ну, а теперь в постель, вам это необходимо, хотя я охотно просидел бы с вами до утра. Надо беречь здоровье, вы нужны здесь, в Максиме. Завтра мне опять в Киев, я задержусь там дольше, чем когда-либо. Выпейте-ка еще водочки — лучше всякого лекарства!

Он налил ему полную стопку, пододвинул миску с кислой капустой, не переставая говорить:

— Хозяйке я оставил деньги для пленных, завтра же выдайте им аванс. А вам — вот двести рублей, так я ценю вашу работу. Вот они, денежки. — Артынюк вынул бумажник, разложил перед Бартаком банкноты и, польщенный его удивлением, тщеславно добавил: — Купите себе еще одну такую рубашку, она вам идет, словно вы отроду ее носили. Сколько вам в самом деле лет? Двадцать, двадцать два? В этом прекрасном возрасте нужно нравиться и самому себе. А теперь, друг, доброй ночи, у меня есть еще кое-какая работа. Мы попрощаемся утром. Нужно будет еще поговорить о пленных. Требуют, чтоб мы их вернули, ну да ничего, эти дарницкие господа-вонючки у нас подождут…

Войтех небрежно сунул деньги в карман и ушел. Экономка сидела в господской кухне в обществе кухарки Натальи и служанки Нюси. Они уже убрали черную кухню для военнопленных, и Марфа позвала их к себе. Нюся расположилась на лавке вольготно, как это любят беременные женщины, Наталья, занимая место за двоих, упершись локтями в стол, лузгала семечки, ловко сплевывая шелуху в ладонь. Появление кадета удивило женщин, они его даже не сразу узнали. Нюся покраснела и стала подниматься, Наталья невольно щелкнула языком и расплылась в широкой улыбке. Бартак рассмеялся.

— Сидите, девушки, я не хочу вам мешать, — сказал он и обратился к Марфе: — Хозяйка, где же ваш лечебный напиток? Начальник отправил меня в постель.

— Сейчас приготовлю, вам и впрямь пора на боковую, — ответила Марфа Никифоровна и принялась сливать над огнем разные жидкости в одну кастрюлю. Бартак попрощался с Натальей и Нюсей и ушел в каморку за кухней. Кухарка многозначительно взглянула на Нюсю, та покраснела до корней волос и опустила голову.

Трешки, полученные в счет жалованья за январь, взбудоражили пленных. Ян Шама, хватая за рукав то Долину, то Беду, допытывался, что подвигло Артынюка на это? Пленные теперь все жили в одном сарае, собирались у одной печки и, хорошо узнав друг друга, не таясь, по-чешски, по-венгерски, по-польски и по-немецки рассуждали, пытаясь сообразить, что за этим кроется. Сержант Долина успокоил их быстро:

— Артынюк просто-напросто боялся, что деньги украдут, вот и решил лучше отдать нам, ясно! — Он повторил это по-немецки, а затем на ломаном венгерском языке. — Не такой уж он добрый, чего тут не понимать!

— Конечно, он хитрит, ребята! — выкрикнул из-за его спины драгун Беда Ганза. — Но он хитер, а мы-то хитрее! Укатил в Киев на православное рождество, а мы отпразднуем рождество в Максиме, да по-настоящему! Кадет наверняка разрешит.

Наталья наварила им на рождество украинского борща, каждый получил по куску свинины да по килограммовой белой булке. Маленький драгун раздавал угощение, щедро присовокупляя к каждой порции ядреную шутку.

— Чего так жадно глядишь в миску, — вскинул он глаза на сержанта Вайнерта. — Я знаю, тебе ох как хочется после этой жратвы окунуть усы в кружку будейовицкого пивка да тянуть, покуда не покажется дно! Нет, дружище, нынче пиво припасено только для Артынюков.

Пленные смеялись, отшучивались. Обычно молчаливый рыболов Власта Барбора, снабжавший Ганзу махоркой, наклонил мальчишеское лицо к полнотелой кухарке Наталье, раскладывавшей свинину, и сказал:

— Пожалей драгуна, матушка, я хочу пригласить его к себе домой на рождество — целого гуся тогда скормлю ему, пусть снова научится любить чешскую землю!

Ганза замахнулся на Власту половником, хотя и сам смеялся. Он любил эту овечку из Железной Горы — все-таки ремесленник, хотя и не курит, и самогонку не пьет.

Мужик Иван сел с военнопленными, торжественно поздравив всех с рождеством Христовым, благоговейно поблагодарив богородицу за все дары.

После обеда пленные группками вышли погулять по селу, и трескучий мороз был им нипочем, потому что солнышко пригревало их стыдливыми зимними лучами и вкусно пахло снегом.

Мужики звали их в хаты, выпивали с ними. «Приходите, ребята, в сенокос на помочь!»

Когда же все снова сошлись у печки в своем сарае и стали делиться соображениями о том, что-то приготовят им к праздничному ужину, явился кадет Бартак:

— После праздника приедут из округа записывать тех, кто хочет ехать домой. Но с ними, наверно, приедет и кто-нибудь из Киева, из чешской армии, уговаривать нас вступать в Легию.

— И не стыдно вам будет? — сказал по-чешски немец из Северной Чехии, всерьез нахмурясь. — Это же государственная измена!