Чешская рапсодия

Матей протянул руку Зине, сидевшей у его ног. Она схватилась за нее, как за добычу.

— Хозяйка, не напоить ли лошадей?

— Ой, чуть не забыла! Тут недалеко речка — вода как хрусталь. Лошадей не боишься?

Не ответив, он пошел к ее возу. Уверенно, без спешки отвязал лошадей. Тропинка к речке извивалась в кустарнике, менаду стройными соснами. Зина хорошо знала дорогу и могла пройти здесь хоть с завязанными глазами.

Через несколько минут они были на берегу. Вода в лунном свете блестела, как стальной клинок. Матей вскочил на мерина, взял в руки поводья кобыл и завел их в воду. И Зина почему-то не удивилась, действия Матея казались ей естественными. Анна права, Матей настоящий казак, иначе вряд ли он сунулся бы с конем в незнакомую речку.

— Осторожно, не упади! — крикнула она, хотя вовсе не боялась за него, наоборот, ее радовало, что «ее» пленный не боится лошадей. Она не спускала с него глаз.

Напоив лошадей, Матей выехал на берег и соскочил на землю. Зина очень хотела продлить эти минуты.

— Вернемся, что ли? — спросил он.

— Разве тут не хорошо? — вырвалось у Зины. Неужели он не хочет побыть здесь? Что ему до других людей? Неужто не замечает он, как этот чудный вечер околдовал ее, какая она горячая, податливая?

— Ты не смотри на казаков, — сказала Зина. — Скосят сено и уйдут к своим, в монастырь. Говорят, готовятся они в поход на Филоново, там засели большевики. Странные люди нынче пошли, словно и не умеют жить без убийств… Дураки!

Матей показался ей нерешительным, робким.

— Привяжи коней, посидим. Хочу у тебя кое-что спросить, — сказала Зина прерывающимся голосом.

Конядра привязал лошадей к ветвям и сел рядом с ней. В голове смятенно пролетали мысли. Аршин прав, женской болтливостью можно воспользоваться не всегда, конечно, но с Зиной… Такое доброе, доверчивое создание… Матей по привычке подтянул колени к подбородку. У его ног на каменистой земле поднимал свои веточки кустик дрока.

Дома в палисаднике рос дрок, и мама оберегала его от Матея.

— Говорите, хозяйка… — произнес Матей.

Она повернула к нему лицо, белки глаз сверкнули в лунном свете.

— Думал ты когда-нибудь о том, что нас ждет? — участливо спросила она. — О том, как понапрасну уходит жизнь? Тебя в плену били?

Из груди у него вырвался недобрый смех.

— Посмели бы только, я себя в обиду не даю. Зина подняла голову.

— И здесь никто не посмеет, ни есаул Кириченко, ни один из генералов, которых есаул охраняет в монастыре. Их там трое. А ты живи у меня, сколько захочешь. Пусть Анна хоть сто раз говорит, что ты тот самый большевик, который ее чуть не убил. Петр Новиков над ней тоже из-за этого смеется, как я. Говорит, у нее куриные мозги, разве явился бы ты сюда, если б убил здесь человека? Вот и я так думаю. Мог ли бы ты вернуться сюда с таким грехом на душе? Это на тебя не похоже.

Зина не сводила глаз с Матея, но тот не торопился отвечать.

— Хочешь знать, что я тебе хотела сказать? — спросила она.

— Да.

Зина опустила голову, глубоко вздохнула. Каменный человек. Слова не вытянешь.

— Скажи, Матей, отчего ты такой угрюмый, или сердце на войне выгорело?

Перед его мысленным взором возник родной край, могила Люды рядом с осыпавшимся холмиком бабушки… Но какое дело этой женщине до того, что он испытывает, когда думает об этом?

— Сердце мое не выгорело, да жизнь тяжелая, — ответил он.

— А мне, думаешь, легче? — с болью вырвалось у Зины. — Три года назад убили мужа… Что мне теперь? А жить, как Анна, я не могу! У нее мужики сменяются, как в ночлежке. Придет казак в темноте, переспит, а утром опять одна… Или глупо, что я так не делаю?

Конядра покачал головой. Ведь это словно родной человек с ним разговаривает… Зина вдруг стала ему близкой, и его охватило незнакомое чувство доверчивости. Он медленно проговорил:

— Ничего тут глупого нет. Если муж все-таки вернется, будет молиться на тебя, как на икону.

— Не вернется он. Двое однополчан из нашего села схоронили его в проклятой польской земле. Схоронили, а сами — дальше в поход. Мол, поможем после войны найти могилу, да и они-то не вернутся — оба погибли. Оставайся у меня! Дети у меня хорошие, сам видел. Дам тебе Юрины сапоги, твои вон как изодрались…

Матей Конядра скорбно прикрыл глаза. Во что хочет вовлечь его эта несчастная женщина?

— Не могу ничего обещать, хозяйка, — сказал он, а на большее не хватило духа. Почему не умеет он, как Аршин, пожалеть женщину мимоходом? Обняв Зину, он добавил: — Но я очень уважаю вас за прямоту.

Зина сидела, боясь шелохнуться. Подняла глаза.

— Называй меня на «ты» и при старике, и при Анне, ты ничем не хуже ее Петра. А мне еще до замужества снился такой человек, как ты. Не смейся, я не выдумываю.

Он хотел погладить ее по щеке — щека была мокрая от слез, но говорила она нарочно резким тоном, словно навек отрывала от себя прошлое.

Зина страстно обвиняла тех, кто затевает войны. Война и ему искалечила молодость. В жизни все так сложно, Зина, любовь и ненависть… А что между рождением и смертью? Матей прижался к Зине плечом, и ее слова вдруг пробудили в нем тоску по собственной загубленной молодости. Сейчас бы мог быть уже врачом, а что на деле? Но раз уж так сложились обстоятельства, не может он не служить революции, не бить ее врагов. Однако этого сказать он Зине не может.

— У тебя есть жена? — Зина затаила дыхание. Что это ей в голову пришло?

— Умерла.

Зина потупилась и нескоро произнесла:

— Мы с тобой как двое нищих, и, может, жизнь наша ничего не стоит. Я только потому в Хопер не бросилась, что детки у меня, бедные…

Словно испугавшись, Зина отвернулась. Медленно встала, пошла к лошадям.

Он взял ее за руку. Зипа мягко высвободилась и кончиками пальцев погладила ему виски.

— Казакам бы только кровью упиваться, не знают они, что такое любовь. А, все они одинаковые, и белые, и красные…

Они возвратились в полуопустевший стан. Лишь несколько человек спали у костра, да сидели Беда с Варенькой. Аршин все говорил, Варенька все смеялась. Старики Волонский и Малышкин сладко похрапывали. Девушки забрались на телеги.

— Не знаешь, где Петр? — спросил Матей у Беды.

— Спроси мою хозяйку, — осклабился Аршин.

— А где она?

— Спроси у Петра, — отрезал Ганза. Варенька рассмеялась.

— Зачем тебе Петр, Матей? — сказала Зина, привязывая лошадей к телеге. — Не думай о нем, ложись на нашу телегу.

— А вы?

— Пойду к девчатам, — ответила она и отошла. Остановилась у костра, задумчиво глядя на угасающее пламя и вовсе не слушая болтовню Ганзы. Она думала о Матее, и на сердце ее теплело. И знакома-то всего один день, а мил он ей, словно годы прожили вместе. Ее облило жаром: нельзя об этом думать, к чему это?

— Варенька, пойдем спать, — строго сказала Зина. — А ты, пленный, иди к своему товарищу.

Варенька послушалась и пошла с Зиной к телеге Малышкиных, где еще хихикали над чем-то девчата. Ганза улегся возле Конядры, толкнул его в плечо:

— Ну, что скажешь, товарищ командир? — И он тихонько засмеялся. — Или мне ждать до утра? Молчишь? Ладно, подожду, голубчик. Ты, я вижу, сыт, теперь даже мед тебе горек, но я теперь с тебя глаз не спущу!

Второй день сенокоса — то же солнце, тот же пот. В полуденный зной все опять укрылись в тень на опушке леса отдохнуть. Трофим Малышкин расположился в группе женщин, возле вдовы-солдатки Нины Матвеевны, и, склонив седую бороду к ее гладкому загорелому лицу, рассказывал так, чтобы слышали все вокруг:

— Прихожу это я в канцелярию нашего атамана, а у самого ушки на макушке, что у твоего стенного зайца. Атаман сидит туча тучей, чешет под мышкой. А перед ним бесится Харламова Нюра, бумажкой размахивает, воет: «На что мне это? Мужа убили, брата убили, мать еле осилит щи сварить, а вы мне за реквизированный хлеб вот этой бумажонкой платите? Да я с городу умру вместе с детьми! Разве это порядок? Куда ни повернись — убийцы да грабители! Позавчера послали вы меня в Грязи, дескать, Нюра, ты одна проскользнешь через красных, так в поезде на меня казаки навалились, как псы бешеные… За это пусть ваши мне хоть сено скосят!» Атаман смотрит на меня, вздыхает: «Видал, Трофим, какая у меня теперь жизнь?! Я у ней и половины пшеницы не забрал, зерна у нее осталось по крайней мере на три года, а она так-то! А до твоего прихода голосила — помощника требовала, помощника ей надо! Только не старика безрукого! Слыхал, Трофим? Не старика! Православная Русь в крови утопает, а Нюрке помощника подавай, и скорее всего в постель. А в поезде, верно, сама к казакам напросилась, темнота-то ей милее всего…»