Чешская рапсодия

В поле за вокзалом бойцы хоронят своих убитых; раненых отвозят в госпиталь. Вацлав Сыхра и Норберт Книжек вместе с ротным Коничеком сидят над списками погибших и раненых, и на душе у них тяжело. Подъехавших Кнышева и Бартака встретили, словно те вернулись из преисподней.

— Что это у вас? — комиссар склонился над бумагами, лежащими перед Книжеком. — А, списки… У Голубирека куда хуже — у него только в вагонах убито сто человек, не успели даже проснуться, а раненых он не сосчитает и до полудня. Дайте-ка попить…

Вацлав Сыхра придвинул к нему стакан чая, Кнышев залпом выпил. Бартак растянулся на диване и закрыл глаза, но перед его внутренним взором неотвязно стояла картина боя — у моста и возле эшелона Голубирека. Страшные то были часы. Бартак думал о том, как вокруг него умирали люди от ран, и о себе думал, о страхе, охватившем его, когда он мчался на казаков, яростно отстреливавшихся, рубившихся шашками… Раньше бы не поверил, что способен со своими конниками разогнать целый отряд таких отчаянных рубак. Тело болит, руки словно парализованы. Тот молодой подъесаул, с лицом, залитым кровью, сполз с коня, даже не пикнув, вероятно, и не понял, что произошло…

Скольких людей убил он сегодня утром? А что было делать — позволить убить себя? Допустить, чтобы погибли товарищи? Разве мог бы он тогда смотреть в глаза Кнышеву и Киквидзе? Разве враги не такие же, как Андрей Артынюк, выдавший Марфу Кочетову гайдамакам? Долина, Ганза и Вайнерт кинули его под лед, как бы от его, Бартака, имени. Так сказал Курт Вайнерт, а он никогда не лжет. За мостом Курт показал, как хладнокровно умеет он бить врага. А ведь и ему не более двадцати пяти лет. Натан Кнышев говорит: «Вы, товарищи, молодость революции, а революция не танцулька».

Вдруг до Бартака дошло, что говорят о нем.

— Уснул, счастливец, — заметил Книжек. А Кнышев отозвался:

— Давно я не видал такого рубаку. Кого настигала его шашка, тот прощался с жизнью.

Войта плотнее смежил веки. Похвала Кнышева немного подняла настроение. Таким и надо быть, если не хочешь стыдиться себя… Вошел красноармеец, доложил Книжеку, что приехал начдив. Этого Войта уже не слыхал. Книжек, Кнышев и Сыхра вышли к командиру. Киквидзе с ординарцем стояли около станционного склада.

— Хорошо действовали, товарищи, — сказал начдив. — Могло обернуться и хуже. Видел я, как белогвардейцы бегут в степь. Поздравляю вас. Но почему их не преследуют броневики? Я ведь приказывал, чтобы хоть одна машина была в полной готовности.

Книжек поспешил выяснить это дело и узнал, что в боевой готовности должны были находиться два русских пулеметчика и водитель. Этот экипаж дежурил в машине, запершись изнутри. Кнышев постучал в дверь автомобиля, никто не отозвался. Вентиляционное отверстие оказалось открытым, он крикнул в это отверстие — молчание.

— Подождите, товарищ, — подошел красноармеец железнодорожной охраны. — Когда я услыхал пулеметную стрельбу, то побежал к складу проверить, на месте ли наши часовые, и заметил, как какой-то парень бросил что-то в броневик через это самое отверстие и убежал к поповскому саду, через забор перепрыгнул.

— Окружить и обыскать сад, — приказал Сыхра, — и побыстрее инструменты: надо вскрыть броневик.

Коничек нашел слесаря и кузнеца, автомобиль открыли. Оказалось, что парень, которого видел красноармеец, бросил внутрь ручную гранату: пулеметчики и водитель были разорваны на куски… Киквидзе, Кнышев и Книжек ушли в вагон. Голубирек сидел там у стола, Войтех Бар-так все еще спал.

Сыхра отправился в поповский сад руководить поисками.

Вскоре к нему привели подростка лет семнадцати, которого, однако, пришлось подгонять штыками. У него было узкое чистое лицо, из-под студенческой фуражки выбивались непокорные светлые волосы.

— Прятался в кустах в дальнем конце сада, — доложил коренастый боец. — Спрашиваю, что он тут делает, а он — убежал, мол, со страху, когда услыхал стрельбу.

Сыхра посмотрел подростку в глаза — невинные, испуганные. Это его раздражило.

— Как тебя зовут?

Парень не ответил. Комбат повторил вопрос. Юноша упрямо заявил, что он правда убежал в поповский сад, до смерти испугавшись стрельбы.

— Сведите его к городскому голове, — приказал Сых-ра. — Я подожду здесь.

Комбат сел на ящик, скрутил цигарку, мрачно поглядывая, как слесарь и кузнец из роты Коничека стараются исправить броневик. Они принесли походный горн, инструменты, наковальня звенела, как колокол сельской церкви. Вацлав, прислонившись головой к деревянной стене склада, поднял взгляд к ясному солнечному небу. Как могло случиться, черт побери, что белые застигли нас врасплох? Откуда они взялись? Конная разведка возвратилась накануне вечером и ничего подозрительного не заметила. Белые атаковали под утро, значит, они скрывались в какой-нибудь балке на расстоянии не менее пяти часов ходу… А «мирное» Филонове посылало им точные сведения, в том числе и об этом проклятом вине. Киквидзе, конечно, притянет к ответу голову — это его выдумка. К ночи усилим караулы, на мост поставим пулеметы. И Голубиреку на той стороне реки надо крепко подумать о мерах предосторожности. Полк переведем в город. Напрасно не сделали этого раньше. Даже если получим новое пополнение, погибших не воскресишь… Еще Сыхра все думал, не допустил ли он ошибки, послав к Голубиреку на помощь одну лишь роту Бартака. Он так задумался, что не заметил, как вернулись конвоиры с подростком.

— Товарищ командир, — сказал коренастый красноармеец, — голова только глянул на парня и сразу признал: сын здешнего попа.

Комбат встал с ящика, пристально посмотрел на парня:

— Вот так, хитрец, теперь мы привлечем и твоего папашу. — Он повернулся к красноармейцу. — Окружить поповский дом, никого не выпускать. Чтобы даже мышь не проскочила! Если кто зайдет к священнику, задерживать и не выпускать! Десять человек со мной в дом!

В доме они нашли еще одного поповича, уже взрослого, садовника, кухарку и попадью. Сыхра велел свести их всех в большой комнате, сел за стол и повел строгий допрос. Они отвечали сбивчиво или вовсе молчали. Сыхра разозлился.

— Где священник? Все пожимали плечами.

— Пятерым остаться здесь с этими птичками. Кто двинется — стрелять, хотя бы это была кухарка. Остальные за мной!

Обыскали дом от чердака до подвала, простукивали стены, в полуподвальной комнате, в которой явно кто-то жил, простукали даже пол. Комната была оклеена обоями. У правой внутренней стены стоял стол, покрытый большой скатертью, свисающей до полу.

— Отодвинуть, — приказал Сыхра.

Красноармейцу-русскому, который присоединился к чехам на станции, что-то не понравилось в отставших обоях. Он сорвал их, показалась доска, закрывавшая отверстие в стене. Доску вынули, за ней зияло темное отверстие, чтобы пролезть одному человеку. Сыхра подал красноармейцу свой электрический фонарь и револьвер. Красноармеец улыбнулся и без колебаний шагнул в узкий проход — тотчас же раздался выстрел. Сыхра кинулся вслед. Красноармеец стоял посреди просторного помещения, направляя револьвер на человека за столом у телефонного аппарата. Человек был бледен — бледность проступала даже сквозь бороду и усы — и смотрел неподвижным взглядом. Обыскали помещение, нашли два «максима», под столом — двенадцать пулеметных лент.

Вацлав Сыхра взял свой револьвер у красноармейца, сунул его в кобуру. Поп не спускал с него глаз, руки его тряслись. Батальонный сверкнул глазами:

— Вывести наверх!

При виде попа ужас охватил арестованных. Старший сын сделал было движение, словно хотел броситься на Сыхру. Но красноармеец приставил штык к груди поповича. Сыхра уселся за стол.

— Требую объяснений, — начал он спокойно.

Поп не отвечал, только вертел головой, будто никак не мог поверить в реальность происходящего.

— Сбегайте кто-нибудь в Чека, — приказал Сыхра еще спокойнее, — а кто-нибудь другой пусть осмотрит, куда ведут телефонные провода.

— Я пойду в Чека, — улыбнулся красноармеец. — Я коммунист.