Чешская рапсодия

«Хороши же мои деда, чертовски хороши, — вздохнул Аршин. — Завтра утром сделают из меня футбольный мяч, а все остальное в руках судьбы. Но может, есаул определит меня к верблюдам, раз ему так понравилась моя башка. Шама, Петник, вы и не знаете, для чего обрили меня, как татарина!»

В сарае Беда уселся на солому. Слышал, как Прохор запирает дверь на засов. В верху двери было окошечко размером в две ладони, оно закрывалось дощатой задвижкой. Пришел часовой. Через щель Беда разглядел, что это пехотинец. Глаза его уже привыкли к полумраку. Для гроба помещение великовато, мысленно усмехнулся. В углу лежал мешок. Ганза подошел посмотреть, в нем была солома. На гвозде висела рваная красноармейская шинель. Эх, товарищ, где ты теперь гниешь?

Голод дал себя знать. Миска щей да кусок хлеба приободрили бы сейчас — есаул-то приказал насчет еды, да вот Прохор… Ну ничего. Аршин плюнул и подошел к другой стене, ощупал доски. Старые, трухлявые — из акации, конечно. Бездельники пилили сырые бревна, и летом доски рассохлись. Щели такие, что крыса свободно пролезет.

Ганза приник к самой большой щели и увидел полянку перед кухней. Казаки толклись там, как перед трактиром. Поодаль паслись два верблюда, презрительно пощипывая скудную траву. Несчастный вид у этих горбунов! У нас в шестнадцатой дивизии тоже есть три: две верблюдицы и один верблюд, так на них смотреть приятно — настоящие корабли пустыни. За ними татары смотрят. Недавно верблюд взбеленился, унес татарина в степь. За ним поскакали на лошадях — да куда лошадям до верблюда! Он несся, как машина. Татарин привел его только через три дня, и пил же после этого горбач, словно желудок у него бездонный…

Аршин наморщил нос. Эх, водички бы теперь… И жратвы! Опустился на мешок — неудобно. Подобрал с земли охапку соломы, затолкал в мешок. Теперь будет лучше. У двери сменился часовой. Темнело. Где-то под сараем сверчок завел свою бесконечную, пронзительную песню. Новый часовой отодвинул задвижку в двери, крикнул:

— Ты тут?

— А где мне быть? — огрызнулся Аршин, не поднимая головы. Солдат задвинул отверстие, закурил.

Аршин закрыл глаза. Сумерки сгущались. Когда-то Аршин не то читал, не то слышал, что, кто спит, тот ест, но Аршин предпочел бы поесть наяву. Кусок бы горячей кровяной колбасы и краюшку хлеба, вот было бы дело! Как бежать? Часовой опять сменился. И опять его спрашивали, здесь ли он. За стеной сарая послышалось сопение, и Ганза учуял кисловатое теплое дыхание животного. Вспыхнула отчаянная мысль. Лошадь. Большая, сильная, крылатый жеребец… Все вдруг взметнулось в душе Беды. Может быть, конь даже оседлан, а если и нет, драгун все равно удержится на нем…

Попытался оторвать доску, но она держалась крепко. Потянул другую — опять напрасно. Лишь после долгих усилий доска тихонько скрипнула и подалась. Беда напряг слух. Часовой с кем-то разговаривал, Аршин не разобрал слов. Послышался женский смешок. Так-то ты на часах стоишь, токуешь, как тетерев! Аршин вынул доску, и перед ним открылось звездное небо. Он высунул голову. За сараем пасся верблюд. Аршин плюнул. Но отступать нельзя, все равно Прохор утром его застрелит, лучше уж свалиться мертвым с верблюда. Прислушался. За дверью сарая уже не разговаривали — шептались. Ганза вылез. Земля холодила босые ноги, крапива обожгла их, но черт с ней…

Он схватил недоуздок, потянул. Верблюд не сразу согласился оторваться от еды, но потом все же пошел за Аршином. Тут где-то должен быть мост, ага, вот он, и черт возьми, в ночной мгле вырисовывается впереди широкая крона акации! Аршин задохнулся от волнения, руки его задрожали. Ведь в том направлении — Филонове! Пусть до него хоть тысяча верст, теперь только бы заставить верблюда мчаться так, как мчался его сородич из Тамбова… Беда подвел животное к куче земли и вскочил на него, попал на мягкий горб и беспомощно соскользнул на круп, однако он крепко держался за недоуздок, пытаясь вскарабкаться на горб, чтоб с него перебраться вперед. Верблюд забеспокоился, вскинул задом — и Аршин мигом оказался почти у его шеи, как в колыбели… Нет уж, какая тут колыбель — скорее, как на «деревянной лошадке»! Он больно ударился, но думать о боли было некогда. Аршин стал понукать животное пятками, даже пробовал щекотать его пальцами ног…

И вот наконец верблюд двинулся, раскачиваясь, как селезень, и Беда понял, что верблюд иноходец. Да пусть скачет хоть как воробей, лишь бы двигался вперед! Безумная надежда охватила Аршина. Скорее бы выбраться из станицы! И Ганза все щекотал животное, бил его пятками, тянул за уши. Внезапно верблюд фыркнул и побежал. Ганза сперва никак не мог приспособиться к непривычным движениям, его кидало с боку на бок, он судорожно старался удержать равновесие, но в конце концов приноровился к размеренному ритму бесшумного верблюжьего бега и мог обдумать свое положение. Никаких часовых он по дороге не встретил. Ага, здесь начинается степь… В смятении чувств он не мог сообразить, в каком направлении бежит верблюд, а звезды ничего ему не говорили. Вот братишки матросики определяют курс по звездам и часам, а для Аршина ночное небо немо. Где-то тут везли его казаки, но где?

А верблюд все бежал…

Далеко за спиной бахнула пушка, затем еще и еще. У Аршина перехватило дыхание. Тревога! Не из-за него, конечно, но теперь там обнаружат, что он сбежал, и пустятся в погоню. До Ганзы донесся громкий звук трубы. Он ткнул верблюда пятками, но тот, как назло, замедлил бег, задрал голову и издал протяжный рев, после чего, приподняв хвост, гневно фыркнул и снова побежал. Вскоре он уже не бежал, а летел. Опытный наездник, Аршин изо всех сил держался между горбом и шеей. Уж не крылья ли прятались в горбу этой уродины? Одно время в пардубицком полку у Аршина был иноходец, но такого он еще не испытывал. Он стискивал зубы, чтоб не прикусить язык, зад у него ныл и горел. «Как слезу с него, неделю не смогу и шагу ступить», — бормотал Беда во взъерошенные усы, не решаясь выпрямиться. Он не знал, сколько времени длилась эта пытка, не знал, куда мчится его верблюд…

Уже светало, когда Ганза, полумертвый, увидел вдали знакомые очертания куполов филоновских церквей. Даже не поверил своим глазам. Но это было Филоново. Все чувства в нем вдруг перекрыла сумасшедшая необузданная радость. Слезы хлынули ручьем. Теперь он старался убедить верблюда, что торопиться некуда, но тот не хотел этого понять и мчался прежним аллюром, едва касаясь земли. Наконец Беде удалось направить своего спасителя в сторону железнодорожной станции, к эшелонам второго полка. Вдруг как из-под земли вынырнул часовой.

— Стой! — закричал красноармеец, и верблюд остановился как вкопанный, Аршин чуть не перелетел через его голову.

А часовой был Михал Лагош! Он сразу узнал Ганзу и ржал так, что слезы у него текли. Беда с трудом сполз с верблюда, пошатнулся, но, даже не оглянувшись на Лагоша, зашагал к командирскому вагону, ведя верблюда в поводу. В эшелоне начиналось утреннее оживление. Красноармейцы удивлялись, зачем это конник Ганза ведет верблюда? Где он, черт такой, его подцепил?

Комиссар Натан Кнышев сидел на железнодорожной насыпи лицом к солнцу, поднимавшемуся над степью, и что-то записывал в потрепанную черную тетрадь. Ганза подтянул к нему верблюда и, переступая босыми ногами в росистой холодной траве, попытался выпрямиться.

— Товарищ комиссар полка, докладываю: вернулся из плена, — пробормотал Аршин хриплым, прерывистым голосом.

Комиссар поднял глаза от черной тетради, и шрам на левой щеке его переломился в широкой улыбке. Смех засел в его длинных усах.

— Это ты? Ну, здравствуй, молодец! Мы уже думали, ты отвоевался.

— До этого было недалеко, да вот верблюдик дал мне напрокат свои ноги и даже не спросил, приятно ли мне это. — Аршин попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась кривая, вымученная гримаса.

Кнышев встал. Увидев на лице Беды следы пережитых им страданий, он стал серьезным.

— Ну, ничего, главное, ты опять с нами. Пойди поешь, пусть тебе выдадут новые сапоги, и тогда приходи — расскажешь, что да как было.