Чешская рапсодия

— А чего ты удивляешься, в наших вагонах духота, вот пан полковой и решил подышать свежим воздухом, — засмеялся Долина. — Да нам тут пока и не нужен этот фертик с усиками!

Пророчества Шамы не сбылись. Дни протекали спокойно. Красноармейцы ходили в кинематограф на сеансы, устроенные специально для них, гуляли с девушками, приглашавшими их к себе либо за город.

Матея Конядру остановил раз около кинематографа какой-то красноармеец, один из тех, что попал в полк под Урюпинской. Матей узнал его: когда-то они были в одном легионерском полку.

— У меня, брат, есть для тебя письмо с родины. Оно пришло как раз, когда ты уехал в Челябинск за паровозами, я его и припрятал.

Конядра схватил письмо. Адрес трижды переписан, но он узнал почерк отца. Письмо ждало его полтора года. Конядра разорвал конверт, жадно начал читать. Отец писал — сынок его растет хорошо, здоров… «Но несчастье ходит не по горам, а по людям, постигло оно и тебя, мой дорогой сын: умерла от испанки твоя Люда. Сынишка твой потерял маму, а мы — сноху, каких мало. В свой последний час она говорила только о тебе…»

У Матея опустилась рука. Люды нет! Он не помнил, как добрался до теплушки. Забившись в свой угол, сухими глазами все перечитывал он строчки отцова письма. И чувствовал себя страшно одиноким, деревом с выгоревшей сердцевиной…

Солдаты ходили на учения, на стрельбы. Натан Кнышев с Долиной устраивали митинги: Долина переводил речи комиссара, а потом говорил сам. Собирались всегда ненадолго, и люди с веселыми разговорами расходились по вагонам.

Властимил Барбора скрыл от максимовских друзей, что нашел свою «ягодку» на базаре, в овощном ларьке. «Ягодку» звали Фросей. Фрося ухватилась за него, словно он вернулся из-за моря. Он поделился только с Бартаком — одному невмоготу было нести столько счастья, и потом Войта его командир. Власта не ходил с Фросей за город, она водила его к себе. Жила она на глухой улице в чердачной комнатушке, где едва помещалась печка, узенькая деревянная кровать да столик со стулом. Когда им уже ничего больше не хотелось, они, сидя на кровати, рассказывали друг другу о себе. Фросе было что порассказать, и Власта слушал ее терпеливо, и казалось ему, что из всего того трудного и тяжелого, о чем она говорила с отвращением, ее не коснулось ничего… Бартак разрешил Барборе оставаться у Фроси до утра, но потребовал, чтоб Власта сначала показал ему девушку, и однажды Барбора привел с собой своего командира.

— В случае надобности решился бы ты выскочить в окно? — спросил Бартак Властимила, выглянув из окошка в сад.

— Зачем, товарищ командир? — отозвалась Фрося со сдержанной улыбкой. — С лестницы легко прыгнуть на балкончик, а он всего лишь в трех аршинах от земли…

Она сказала это спокойно, ее светлые глаза доверчиво смотрели на Бартака. Все в ней было хорошо. Конечно, она безгрешна, как сама земля. Как его Марфа — он до гроба будет чтить ее память — или… или как Марусина племянница Катя Разумова.

Бартак попил чайку у Фроси и с деланной веселостью распрощался. Ему не хотелось возвращаться на станцию. Счастливец Барбора! Войта подумал о Марусе, но воспоминание о ней пришло и ушло, исчезло без следа. Марусина красота враждебна, сердце ее — дикий зверь. Она стала ему чужой раньше, чем он решился сказать ей, что она его интересует. Поручик Николай Холодный напрочь отбил у него к ней всякую симпатию. Как этот человек говорил? «Порох да бабенки — вот мое жизненное кредо». Катя совсем другая. Но действительно ли не осело в ее душе ничего из того, что она видела вокруг себя, в обществе Маруси? Как она тогда прибежала к нему с поручением от Маруси… И он обещал навестить ее. Черт с ним, с этим Николаем, вот возьмет и зайдет к Кате…

Она даже не поднялась с кушетки, когда он вошел, но в следующее мгновение отбросила книгу и вскочила ему навстречу. На ней был только пестрый кашемировый халатик.

— Какой вы милый, милый! — воскликнула она и, порывисто обняв, поцеловала его. Он ответил ей тем же. Она подвела его к столу, а сама села напротив. Сияя от радости, девушка говорила сбивчиво, безостановочно, ему лишь изредка удавалось вставить вопрос.

— Маруся в Царицыне, в Красной Армии. Ольгу она взяла с собой, и я здесь теперь одна-одинешенька, — взволнованно рассказывала Катя. — Я уже хотела было ехать в Москву, но там голод, а голода я боюсь, вероятно, больше всего на свете. Как я живу? Целый день в городском Совете, вечером дома… Приходится караулить квартиру, чтоб не занял кто-нибудь. Слышала я страшные вещи об Урюпинской, говорят, чехи падали, как подкошенные колосья, и ваш командир полка погиб… А вы вот живы и здоровы… А Николай убит. Ольга написала. Маруся хочет, чтобы вы перешли к ней на бронепоезд, и Носович ей разрешил. Я должна передать вам это, если увижу, а я не скажу, что видела вас. Не хочу, чтобы вы переходили к Марусе.

Войта молча наблюдал за нею и верил каждому ее слову. Черт знает почему — вероятно оттого, что чувствовал тепло в ее голосе. Он кивал головой, восхищаясь ее искренней простотой. Она через стол подала ему руку. Вот так же начиналось все и с Марфой Кочетовой… Неужели дружба с женщиной всегда начинается так? Не хотел бы он принести Кате смерть…

Он поспешил успокоить ее:

— Разговоры об уничтожении нашего полка — пустая болтовня, Катя, иначе разве мог бы я к вам прийти?

— Как долго вы здесь пробудете?

— Не менее двух недель, и я буду часто приходить к вам, если позволите. Я о вас вспоминал.

— В бою? И часто?

— Часто, но на нарах, — засмеялся он.

Катя широко открыла глаза — она не знает, что такое нары, но ни за что не спросит.

— Теперь я вас угощу, — сказала она и принесла кусок колбасы и бутылку, где еще было немного водки.

Посреди разговора, смысл которого все время ускользал от Бартака и которым Катя как будто старалась что-то подавить в себе, она вдруг сказала:

— Войтех Францевич, пожалуйста, приходите ко мне каждый вечер. Вы, может быть, посмеетесь надо мной, но я думала о вас все время с тех пор, как мы расстались на станции. И я решила выбрать вас… — Она запнулась. Наморщила лоб, безуспешно стараясь казаться старше. Глубоко вздохнула. — Я не эсерка, я их не понимаю. Да снимите вы эту ужасную шашку и пистолет! Я боюсь быть откровенной, когда вижу это на вас. У меня, Войта, вам измена не грозит!

Бартак не устоял и снял портупею, не переставая загадочно улыбаться, — он не мог насытиться ее радостью. Ему было хорошо у Кати. Прошлый раз здесь были Маруся, Ольга, поручик Николай, и Соня без смущения сидела полуобнаженная. А скромная Катя стояла, прижавшись спиной к стене, и смотрела на Соню огромными глазами…

— Когда вам надо вернуться? — спросила она нерешительно, укладывая его оружие на столик у постели.

— Хоть завтра, — брякнул он.

Губы ее дернулись. Он заметил, как порозовели ее щеки. Катя не менее прямодушна, чем Фрося Барборы. Из груди его вырвалось нечто вроде смеха — и вид у него был, словно он украл у вора монету. Она удивленно посмотрела на него, и в темных ее глазах сверкнул огонек.

— Я писала маме, что люблю вас, Войта, — сказала она, задетая его смехом. — А я не лицемерка, не смейте никогда так думать. Да я и не сумела бы. Вы еще сами убедитесь.

На улицах Алексикова начали появляться странные люди. Они приезжали на базар с самым разным товаром или под видом спекулянтов, предъявляя милиционерам замызганные бумажки с неразборчивыми подписями и печатями. У многих на лице так и было написано, что мысли их и нагайкой не вышибешь, а женщины — нет, то были не грубые бабы, а хитрые и сметливые девицы из разных концов России. Красноармейцам не приходилось их долго уговаривать. Об одной такой Ганоусек до надоедливости рассказывал товарищам: сначала прямо как масло, а потом — солдатик, солдатик, а сколько вас тут? Отвечал он ей так: а я не считал, да и зачем? Главное, мы тут — и точка.

Шама нашел себе красавицу в маленьком трактире. Глаза что голубые озерца, на подбородке ямочка. Тщедушный мужчина, сидевший с нею, был старше ее, пиджак его в поясе вытерся от солдатского ремня. Он отхлебывал водку, добродушно ухмыляясь в бороду, хотя в глазах его мерцали раскаленные угольки. Шама разговаривал больше с женщиной.