Чешская рапсодия

— А не собирался ли ты украсть у него пику и прошпиговать ею его государя? — засмеялся Бартак.

Рыжий верзила Шама потянулся так, что у него хрустнуло в пояснице, и сказал:

— Скоро, Беда, у тебя будет возможность отплатить казаку, они прямо-таки роятся вдоль железной дороги, как комары, и жала у них длинные!

Из угла подал голос Матей Конядра, сдружившийся с максимовцами. Его смуглое продолговатое лицо неясным пятном выделялось в сумраке теплушки, только молодые глаза блестели. Мало кто помнил теперь, что в Легии он был прапорщиком. Он сказал:

— Ребята, не могу забыть, как построилась наша дивизия на пустыре за Тамбовом, когда к нам приехал Подвойский и говорил с нами, как со своими. Его спокойное лицо с бородкой я никогда не забуду. Всего я, правда, не расслышал, но оратор он хороший, надо отдать ему справедливость. Не понимаю только, почему он сразу обратился к нам, чехословакам, хотя там были и русские и украинцы. «Я знаю вашу историю, — говорил Подвойский, — вашу вечную борьбу против германцев, исконных врагов ваших». Почему он говорил именно об этом? Ведь мы революционное войско. Красному командованию мы нужны для борьбы с белогвардейцами, и я иду в бой беспрекословно. Зачем же говорить о немцах, когда мы воюем не против них?

— Пруссаки вытаптывают в России все, что зелено, — сказал Долина.

Ганза сердито повернулся в его сторону — он хотел ответить Конядре, но Долина перебил его мысль.

— Эй ты, башка зеленая, — буркнул Ганза, сверкнув глазами. — Не желаю я этого слушать! А Подвойский мне понравился, он молодец! Начдива нам привез, а больше нам ничего и не надо.

— Да что ты ершишься, Аршин? — вспыхнул Ян Шама. — Подвойский образованный человек, значит, может что-нибудь знать и о чешской истории. Мне лично приятно было слушать, что он говорил. Разве он не прав, что теперь у нас есть возможность отплатить немцам? Заодно и за то им всыплем, что они так подло нарушили мирный договор с советским правительством.

— Так почему нас не посылают на них? — вскричал Конядра.

— Э, брат, ты все еще рассуждаешь как дружинник! Подвойский — это тебе не Троцкий. Тот без конной охраны шагу не ступит, а смеяться и вообще не умеет. А у Подвойского глаза добрые, как у матери.

— Тот русский чех, Голубирек, командир второй роты, не очень-то хвалит Троцкого, говорят, странный у него характер, — вставил Войта Бартак. — А мне хочется Голубиреку верить.

Завязался разговор о Троцком. Толком никто ничего о нем не знал, в том числе и Бартак. Слышали только от русских — Троцкий сорвал мирные переговоры с немцами.

Вагон громыхал и трясся по рельсам, местами кое-как исправленным после налетов белогвардейцев. Бартак, Шама и Петник смотрели в унылые полустепные просторы… Перед станцией Филоново поезд остановился. Город был еще далеко, на неровном горизонте рисовались лишь контуры крыш и труб.

— Видно, опять нет дров для паровоза? — усмехнулся Петник.

— Пойду, ребята, взгляну, в чем там дело, приготовьте карабины, — сказал Бартак и выпрыгнул на полотно.

Шама и Петник тоже вышли, но остановились у вагона. Вскоре из всех вагонов высыпали добровольцы, не понимая, что случилось. Из теплушек пехоты воинственно торчали стволы пулеметов. У штабного вагона стояло трое конных с красными звездами на фуражках. Бартак подбежал, когда они уже прощались, с Вацлавом Сыхрой, начальником эшелона.

С батальонным командиром Сыхрой Войта Бартак познакомился еще в Тамбове, у командира полка Книжека, и узнал тогда, что до войны Сыхра был учителем в школе национального меньшинства в Брунтале — в родном местечке матери кадета; так молодые люди и подружились. Сыхра задумчиво дергал свои светлые усики, но, увидев Бартака, оживился и кивнул ему. В куне Сыхры сидел командир второй роты Голубирек, о котором так уважительно говорил Бартак в теплушке кавалеристов, Коничек из первой роты и командиры некоторых взводов. Все они, как и Бартак, поспешили сюда, когда поезд остановился. Сыхра прикрыл за собой дверь и, опоясавшись ремнем с тяжелым пистолетом, сказал:

— Плохие вести. В полдень здесь проезжал один наш эшелон с оружием и боеприпасами, на него напали казаки, перебили охрану, а эшелон ограбили. Товарищи, испытание огнем нашего полка начинается. Приказываю привести в боевую готовность обе роты и кавалерийский эскадрон. Если понадобится, пробьемся в Царицын с боями. Скажите об этом добровольцам, товарищ Голубирек, и вы, товарищ Коничек. А ты, Бартак, со своим связным переберешься ко мне. С твоими кавалеристами останутся Долина и Конядра. Только пусть усилят охрану лошадей.

Сыхра рубил фразы, словно никогда ничего иного и не делал, как только командовал боевым батальоном. Молодых командиров рот успокаивало смелое выражение его глаз и волевая линия его профиля.

— Что там такое, Войта? — нетерпеливо спросил Беда Ганза, когда кадет вернулся.

Бартак рассказал, что знал. Назначив Долину своим заместителем, он немедленно ушел в штабной вагон.

— Близится час твоей мести, Беда, — подсмеивался Шама. — Зубы наточил? Если нет, беги скорей к кузнецу!

Ганза осклабился, утер ладонью нос и стал проверять затвор карабина. Остальные смеялись, но смех был не очень веселый. Что, если из степи нагрянет превосходящая сила казаков? Матей Конядра объявил, что пойдет к своему коню. Несколько красноармейцев последовали за ним. Даже приказывать нет нужды, улыбнулся про себя Долина. Но не страх ли их мне помогает?

Поезд тронулся, и у всех камень с души свалился. Бойцы оживились, и Ганза начал рассказывать потрепанный анекдот про царя Николая и Распутина. Добровольцы уселись в кружок, встречая громким хохотом ядреные словечки.

В Филонове их не ждало ничего необычного. Вскоре прибыли, остальные роты батальона Вацлава Сыхры, а затем и весь полк с артиллерией. Карел Костка, который слыл в теплушке кавалеристов знатным певцом, завел свою любимую ходскую песню: «Панский соколик, дай мне пистолик, немножко убью я себя…» Он пел тихо, вспоминая удалые времена свои.

— Поесть бы, да что я говорю — пожрать бы! Ребята, нет ли у кого краюхи хлеба? — вскричал взлохмаченный Беда.

С той минуты, как Бартак назначил его своим заместителем, Йозеф Долина только и думал о том, сумеют ли бойцы вовремя добежать к своим лошадям в случае чего.

— На, закури, нытик! — сказал он сейчас и бросил Аршину свой кисет. — Только не скручивай сигару!

А сам все думал о деле: казаки, наверно, лошадей не тронут — коней они любят. Надо бы проверить, во всех ли теплушках есть сходни, чтобы быстро вывести лошадей. Долина не был ни драгуном, как Аршин, ни гусаром, как Бартак, но он не раз видел под Гребенкой и Золотоношей, как лошади ломали себе ноги, и готов был сделать все, чтобы избежать этого.

Он отправился к лошадям. В теплушке дежурил эта жердь, Тонда Ганоусек. Лошади, доверенные Ганоусеку, были с разных концов России, они нелегко привыкали друг к другу, но Тоник уже понимал их. Он изучил характер орловского рысака, черного как ночь, на котором ездит батальонный, и легконогого киргиза Бартака, и русских рысаков с твердыми копытами и хорошо развитой мускулатурой. Темпераментный конь с прямым профилем и длинной шеей — это лошадь его, Ганоусека. Ему хотели дать иноходца, но он отказался. Орловский жеребец Сыхры, с буйной гривой, — самый неспокойный в дивизионе, и Тонда старается не заходить к нему с крупа. Среди лошадей Ганоусек чувствует себя хорошо.

— Дивизия собирается! — прокричал Ганоусеку Долина. — Скоро двинемся дальше!

— Ничего против не имею, — улыбнулся Ганоусек. — А на свою кобылку не взглянешь? Она все время вертится, как невеста.

Йозеф Долина взобрался в теплушку, похлопал по спине свою гнедую. Она повернула к нему горбоносую голову с влажными глазами и протяжно заржала.

— Пошлю тебе в помощь Аршина, — сказал Долина. Затем мельком взглянул на сходни, прислоненные к стене, и кивнул на прощание. Все как будто в порядке, настроение у ребят пока хорошее. Некоторые еще не понимают, зачем вступили в Красную Армию, ясно им только, что это армия рабочих. Но первый же бой покажет им, что они выбрали правильный путь.