Чешская рапсодия

Прапорщик Конядра не считает себя командиром роты. Все командиры взводов и большинство унтер-офицеров погибли под Челябинском, а оставшиеся в живых притворяются, будто их ничто не интересует, кроме одного — уцелеть. Голое существование — это примерно то же, что зрелое яблоко в корзине. Конядра забыл, от кого он это слышал, но такую точку зрения он разделить не может. Что же будет? Кто он — пленник красных или свободный человек? Ему сказали, что и он, и его люди могут сами решать, куда им идти, но он душит в зародыше самую мысль об этом. Он еще не пришел в себя после предательства начальника челябинской станции. Эх, сюда бы сейчас эту холеную бородку.

Ординарец прапорщика, Ярда Качер, недовольно качает кудрявой головой: не понимает он командира. Под Челябинском дрался так, что наводил ужас, — вот уж верно, что двойной Георгиевский кавалер. Деревенский парень Качер смутно представлял себе, какие бывают герои, но когда он своими глазами увидел Конядру за пулеметом, мороз подрал его по спине. Что удерживало этого молодца у французского «льюиса»? Трое из расчета уже были убиты, а он палил по дутовцам, словно одержимый… Качер бы рад был порасспросить его, да какой смысл? А теперь Качер совсем растерялся. До чего все перепутано! Все время вокруг что-то меняется. Вот, например, большевики взяли его в плен под честное слово солдата. Только они, хитрецы, и могли выдумать такое. «Нам бы следовало научиться мыслить диалектически», — сказал Конядра, но раз Качер никогда в жизни не слыхал такого мудреного слова, то как он может знать, что это означает?

Когда к легионерам приходит Ян Пулпап или Карел Петник вместе с рыжим Яном Шамой, они будто приносят с собой атмосферу неведомой, волнующей жизни. Чехи — и вдруг большевики! Как так? Они со своей красной книжечкой ничего не добьются в Чехии, их там преследовать будут, но говорить с ними можно, они не дураки.

Прошло несколько дней, прежде чем прапорщик решил — за себя и за своих солдат — покончить с тягостными сомнениями.

Однажды, когда разговор зашел о положении на фронтах, Конядра, впившись в Пулпана серыми глазами, словно хотел загипнотизировать его, заявил напрямик:

— Брат Пулпан, ты должен объяснить нам, что с нами будет. Приняли вы нас под защиту благородно и бескорыстно, и мы уже выразили вам благодарность, но этим ни вы, ни мы дальше жить не можем. Такое долготерпение не для настоящих солдат. Через Тамбов ежедневно проезжают легионерские части — вот бы им и передали нас. Чего вы раздумываете? Или вам не хочется после инцидента в Пензе входить в объяснения с командованием Легии? Поручик Книжек тоже перестал нами заниматься. Разве это естественно? Я говорю — нет.

Пулпан улыбнулся. Таких гордых молодых людей с худыми строгими лицами он уже встречал. У них душа не скользкая. Если уж загорится чем-нибудь — все отдаст. Он многое слыхал о Конядре от его же солдат.

— Книжек знает, что делает, брат Конядра, — ответил Пулпан. — Мы ему сказали, что были бы рады, если бы вы остались с нами, и он ничего не имеет против. Удивляться тут нечему, таким бойцам, как вы, место в революционной армии. Но принуждать вас мы не собираемся, нет, нет.

— Я так и думал, — резко ответил Конядра. — Все мы так думали, голова-то у нас есть. Мы ценим то, что вы для нас сделали, но поймите — мы люди взрослые, повторяю, с головой, и агитация на нас не действует.

— Правильно, брат прапорщик! — восторженно вскричал Качер. — Ну, ребята, скажите, разве не за нас за всех он ответил? За меня — да!

Молчание было сломлено. Легионеры расшевелились. Давние приятели Качера, Франтишек Кулда и Богоуш Кавка, потребовали разговора начистоту.

— Раз уж пруссаки нас не повесили, то жить мы хотим без позора. Пойми, брат Пулпан! — у Кулды тряслись щеки, слова рвались из самой глубины души.

Сумрачный Кавка наморщил лоб.

— Вам, большевикам, что — в Легии вы не были, ее знамени не присягали.

— А мы вас разве за это упрекаем? — возразил Ян Пулпан. — В Легию вы вступили с честными намерениями, но задумайтесь-ка сами над собой, над тем, на что вас потом принудили. Ладно — в русских рабочих вы не стреляли, не рубили их, мужиков не вешали; хотите на фронт во Францию — а разве на Украине до немца не ближе? Вот вы говорите — есть у вас голова на плечах; вот и думайте, черт возьми, кто вам ближе, русские рабочий и крестьянин или генералы Каледин с Красновым и их компания? Ведь вооружают-то их генералы Вильгельма, разве вы этого не знаете? А ходите с козыря… — Тут Пулпан рассказал о положении в России, о ходе боев на франко-германском фронте.

— Да ведь это тактика проволочек, — говорил он с горькой усмешкой, — отправить вас против немцев вокруг Азии и Африки! Во Владивостоке, к вашему сведению, никакие корабли вас не ждут. Вас хотят задержать в России, чтобы вы дезорганизовали тылы советских армий, чтобы царские генералы смогли продержаться до тех пор, пока Антанта закончит войну с Вильгельмом и Карлом.

Легионеры слушали внимательно. Они уже в Самаре слыхали и читали, что австрийская монархия держится уже только, опираясь на военные штабы, что ее полки на итальянском и сербском фронтах перемалываются в бессмысленных атаках, а на Украине регулярные австрийские войска превратились в разбойничьи шайки. Император Карл уже не может рассчитывать даже на моряков. Мятежи в австрийском флоте инспирируют большей частью чехи.

— Товарищи, наступил тот час, — повысил голос Пулпан, — когда никто из нас не имеет права стоять в стороне. Мы боремся за свою свободу, и здесь, в России, наше место столь же почетно, как и в Австрии.

— У русской революции ясная задача, — подхватил Карел Петник, выпрямившись. — Поразмыслите о ее сути, товарищи. Я всего лишь портновский подмастерье, но во мне рабочая кровь — и в вас тоже, в каждом из вас, в том числе и в вас, прапорщик. Думайте! Без революции мир не изменится. А может ли он остаться таким, какой он есть? Думайте!

Прапорщик Конядра медленно поднялся. Звякнули Георгиевские кресты. Кровь бросилась ему в лицо. Он взмахнул рукой:

— А мы только тем и заняты, что думаем! Вот тут брат Кавка правильно сказал: вам-то что, не были вы в Легии. Поэтому для нас прежде всего встает вопрос — будем ли мы полезны нашей стране, вступив в Красную Армию. Это необходимо уяснить. Разобрать все со всех сторон. Братья говорят: большевики спасли нам жизнь, но разве это не было их человеческой обязанностью? Не все так говорят, правда, но и остальным эта мысль втемяшилась в голову. Брат Пулпан, вы должны вернуть нас в Легию. Законно, потому что убегать мы не хотим.

Прапорщик повернулся к легионерам. Они молча сидели на шпалах, дымили цигарками, смотрели, как маневрируют составы на соседних путях, и головы их распирали мысли.

Прапорщик вспыхнул:

— Братья, что же вы как каменные, высказывайтесь — вы ведь не статуи!

— Брат прапорщик, — отозвался Ярда Качер, — да мы только и делаем, что думаем. — Он склонил свою кудрявую голову и повел шеей, словно ворот был ему тесен. — Только, честно говоря, соображаю я, не помочь ли большевикам. Дело-то их ведь правое, здешняя беднота и наша — родные сестры.

— Рехнулся ты? — накинулся на него Кавка. — Погибнешь в степи, дома по тебе и слезинки не прольют.

Ян Пулпан, дернув себя за темный ус, поглядел на Ярду Качера. Тот, нахмурясь, заспорил с Кавкой:

— Я батрак и не могу позволить себе такую роскошь — рехнуться, да и никто из нас не может позволить себе такого, не в нашем это характере. Тут, братья, надо все до мелочи уяснить насчет здешней революции да рассчитать, на чью сторону нам подаваться. Вон даже у нашего прапорщика в голове еще путаница, и, сдается мне, он сам еще не знает, оставаться ли ему с большевиками или уходить. Выкладывай-ка, что думаешь, брат Конядра!

Конядра свесил голову на грудь. Он чувствует на своем лице взгляды солдат. Он знает каждого, они всегда были с ним, верят ему, надеются на него.

— Ты спрашиваешь, брат Качер, что честнее, — ответил он так, словно каждое слово имело цену жизни, — а я, к сожалению, не могу ответить так, как ты бы хотел. Пока я не знаю, как решу. Я колеблюсь, как и ты, и все остальные. Кроме того, я офицер, а не шулер в офицерском казино. Чтоб остаться здесь, я должен сначала заявить, что ухожу из Легии. — Повернувшись к Пулпану и Петнику, он добавил: — Братья красноармейцы, вы ведь меня понимаете?