Чешская рапсодия

Артынюк неторопливо спустился к реке. Беда — за ним по пятам. Поодаль Лагош, Ганоусек и Барбора сгружали бревна. Вайнерт тяжелым топором рубил лед, вновь образовавшийся в проруби, Артынюк, подойдя, посмотрел на работу немца, фыркнул.

— Что это он не ударит как следует? — повернулся он к Беде, который стоял позади него так близко, что, если б не шуба с поднятым воротником и не шапка, надвинутая на уши, Артынюк почувствовал бы на шее учащенное дыхание драгуна.

— А неловки вы, ребята, — сказал Беда и взял у Вайнерта топор. — Смотрите хорошенько, как это делается. — Он проворно вырубил с краю лед, еще не очень крепкий. — Вот так нужно! Правда, ваше благородие? — Беда отер лоб и заговорил резче, суровее: — Есть в моем родном краю река, называется Лужница. Зимой высекали мы прорубь и бросали в нее шелудивых собак, дохлых кроликов и прочую дрянь. И вот однажды, зимой, хотел один наш односельчанин сократить путь и пошел через реку. О проруби он не знал — и угодил под лед. И ведь — среди бела дня! Но никто его не жалел: был он доносчик и много горя причинил людям.

У Артынюка сжалось горло, он хотел отступить подальше от края проруби, которая вдруг показалась ему разверзшейся могилой, но за его спиной стоял Вайнерт; хотел податься в сторону, но там, словно примерзший к месту, торчал сумрачный Долина. Барбора и Лагош в этот момент сбросили с саней толстое бревно, и оно коротким стуком ударилось о штабель. Ганоусек покрикивал на лошадей. Артынюк усмехнулся:

— Вот вы говорите — доносчик, значит, черт его унес — и ладно. Напоите лошадей да помогите сгружать, поскорей кончать надо.

— Кончим, ваше благородие, доносчик подлый! Получай за хозяйку!

Долина брезгливо толкнул его плечом, Артынюк, потеряв равновесие, шагнул на тонкий слой отсеченного льда и вместе с ним погрузился в воду. Шуба быстро намокла, неумолимо потащила Артынюка в ледяную бездну. Артынюк взревел и, раскинув руки, ухватился за край проруби, но Вайнерт ударил его ногой по пальцам. Еще один вскрик — и лесничий исчез подо льдом. Осталась на льду только рукавица его, прижатая сапогом Курта Вайнерта. При первом вскрике Артынюка Барбора и Лагош обернулись и с ужасом смотрели на то, что творится, не в силах произнести ни слова. Ганоусек, повернувшись к реке спиной, успокаивал лошадей.

— Ну, дело сделано! — Беда, белый как снег, высморкался. — Теперь я напою лошадей, а вы помогите ребятам сгрузить бревна. Надо сегодня же доложить о том, какое несчастье постигло нашего начальника.

Барбора и Лагош боялись взглянуть на Долину и Вайнерта, когда те подошли к ним и начали сбрасывать бревна со вторых саней.

На обратном пути никто не заговаривал. Ганоусек трусил сзади на лошади Артынюка, Беда, Долина и Вайнерт ехали на первых санях. Не доезжая до села, Беда отдал вожжи Вайнерту, соскочил с саней, подождал Лагоша с Барборой и подсел к ним.

— Вот что, мальчики, я вас люблю, это вы давно знаете, но долг платежом красен. Хочу я услышать, считаете ли вы правильным, что мы отправили Николаевича на тот свет.

Ребята, понурившись, молчали. Первым отозвался Лагош:

— Случилось несчастье, а мы не успели помочь. Он ведь и к Наталье подкатывался!

— Знаю, но насчет Натальи раз и навсегда молчок! — перебил его Беда и пронзительно посмотрел на Барбору. Мальчик не так закален, как словак. Сцена на льду так и стоит перед его глазами… Но он с горечью ответил:

— Ты меня знаешь, Беда, я не пророню ни звука, хотя бы из меня ремни резали.

Драгун обнял его, ласково прижал к себе, сам подозрительно моргая глазами и шмыгая покрасневшим носом.

— Эх ты, я тебя люблю, как мама родная. Ну, а теперь стегни-ка клячу, поедем побыстрее.

Весть о гибели Андрея Николаевича Артынюка за полчаса облетела весь Максим. Вайнерт, лучше других пленных знавший украинский язык и замещавший Бартака, отправился сообщить о несчастье старосте. Не следовало господину Артынюку выходить на лед, знал ведь он, что там уже провалился их командир Бартак, только тот помоложе, вот и вылез… Поверил ли ему староста, или нет, сержант по его неподвижному, до глаз заросшему лицу не понял. Староста записал сообщение, дал Вайнерту подписать, и при нем с важностью чиновника прихлопнул печать, и вывел размашистыми каракулями свою фамилию. Потом посадил Вайнерта в сани и поехал с ним к попу. Втроем они подъехали к Десне, Вайнерт показал прорубь. Ее уже снова затянуло ледяной коркой.

Когда Вайнерт пришел за ужином, кухарка смотрела на него с ужасом. Вайнерт сказал об этом Ганзе, но тот расстроенно буркнул:

— Ничего… на меня она и вовсе не взглянула. Она этого понять не может, да и как ей понять… Я ее звал к нам, как уберется в кухне, она только и буркнула, что боится нас, а меня пуще всех. Мы, дескать, хуже хлыстов, не знаю, кто это такие, но, наверно, совсем уж бешеные. Пускай заспит всю историю, может, пройдет. Правду я ей не скажу, хотя бы мне за это не видать ее больше… Лучше ешь, Курт, не так уж много она тебе и дала, глупая баба. Вот Марфа… та была не ей чета!

Путь от села Максим до Дарницы был рассчитан на пять переходов, и те тридцать километров, которые надо было отшагать каждый день, отняли у пленных последние силы. Люди падали, вставали, вытряхивали снег из рукавов… В метель обматывали лица тряпками, оставляя лишь узкие щели для глаз, чтобы не потерять соседа, ибо отстать было равносильно смерти. Яну Шаме ноги отказали в первый же день: опять выскочили старые нарывы. Однажды он, упав, не смог встать без посторонней помощи; и унтер приказал положить его в сани. Потом пришлось взять на сани еще двоих, и унтер вынужден был временами идти пешком. Сначала он ворчал: «Ленивая австрийская сволочь, слабее мухи, выносливости ни на грош», — но как увидел открытые раны, о сволочи больше не поминал, а взялся ругать этот дурацкий, сбесившийся мир и тупое людское стадо, которое не способно устроить жизнь по-человечески. Сделали четыре ночевки в деревнях, как попало, по сараям, по корчмам, и утром вставали окоченевшие, более обессиленные, чем вчера. И брели дальше, шатаясь, как больные овцы.

Ян Шама вспоминал товарищей, больше всего Ганзу и Лагоша. Валяются, поди, стервецы, под боком у баб, кожа лоснится, что тебе начищенная бронза, болячек и в помине нет. Да что ж, лопушки вы мои, хоть вам-то хорошо. Как вернусь в Чехию, сам так же устроюсь. Попробует тогда какой-нибудь кулак заманивать меня в конюхи! Нет, я плотничать буду, подыщу девку побогаче, домишко поставлю. Это нетрудно будет — в деревнях нынче молодых парней и нету, половину война сожрала. Может, мне и вдовушка с домом попадется…

Шама попытался улыбнуться, но лицо его одеревенело. Он поднял руку — и словно щетки коснулся. Да ты, Ян, рехнулся, тоже мне вдовин жених, сухо усмехнулся он.

Дарницкий лагерь пленный не забудет никогда. Все те же уродливые бараки, что и в прошлом году, когда Шама попал сюда из-под Зборова. «Максимовцы» добрели до лагеря ночью. Мороз трещал, и сугробы, окаймлявшие разметенные дорожки к баракам, холодно мерцали. Унтер поторапливал пленных окриками, солдаты — прикладами. Над входами в бараки светились тусклые керосиновые лампочки. Уже несколько дней как в лагерь прибывали целые партии пленных, отправляемых через Киев и Краков в Австрию. Прибывшие накануне невесть откуда вповалку лежали в коридорах от самого порога: в поисках местечка, где бы приткнуться, «максимовцам» приходилось перешагивать через все эти худые, как скелеты, вонючие тела в рваном и вшивом тряпье. От ужасающего смрада впору было задохнуться, но «максимовцам» было не до того — они едва держались на ногах.

Утром Ян Шама похлебал чуть приправленной салом воды с капустой и накрошенным хлебом и отправился искать санитарный барак.

— Иди, иди, австрияк, — подбодрил его унтер, собрав свою команду, — фельдшер даст тебе мазь. Надо, чтоб ты приехал к своей маменьке героем, а не шелудивой собакой. Там есть и чехословацкий доктор, может, он получше разберется в твоей австрийской хвори.