Чешская рапсодия

— А я говорю, оставь ты Настасью Ивановну в покое, — сказал Шама. — Станет она мараться с каким-то бывшим ефрейтором королевских драгун!

Шама улыбнулся, словно только сейчас проснулся полностью. Все бабы хитрые, как лисы. Эта, видно, терпеть нас не может — пусть-ка Аршин накалит ее добела!

Вошел Лагош, весь в снегу. Сбросил шинель, папаху положил на стол и плюхнулся на лавку возле Яна.

— Мог бы и на улице отряхнуться, напустишь тут лужу и вонь, — проворчал Шама.

Михал посмотрел мимо него и, не сказав ни слова, закурил. Хозяйка поглядела на румяное лицо Лагоша и снисходительно махнула рукой:

— Бог с ним, Иван! Мой Егор не лучше, а я его люблю. Хочешь чаю, Михаил?

Аршин, недовольный, вышел на крыльцо. В воздухе кружили снежинки, словно выпустили пух из перины, и оседали на белую землю с легкостью крылатого семечка одуванчика. Кавалерист усмехнулся, огляделся. Небо-то какое, ни облачка! Щелкнув пальцами от внезапного счастливого чувства, Ганза побежал к соседнему дому, где жили связные. Хозяйка дома хлопотала у печки, пахло вареным мясом. Она повернулась к Аршину:

— Подставляй и ты миску! Налью, чтоб согрелся… Сам знаешь, водки у меня нет, не то что у соседки.

— А водочка была бы хороша, мороз такой, что у меня вши и те кашляют!

Аршин проказливо сощурился. Хозяйка сделала вид, что не слышит его, но он прекрасно видел: она едва удерживается от смеха. Беда смело обнял ее полные плечи. Она недоуменно взглянула на него, тогда он поцеловал ее в щеку, потом в губы. Хозяйка со смехом стукнула его по спине.

Не успел Ганза съесть щи, как снаружи послышался громкий голос Яна Шамы. «Минуты покоя не даст, луженая глотка!» Обозлившись, Аршин торопливо выхлебал остаток щей и вышел. Из штаба выходили командиры, разъезжались по своим частям. Конядра рассеянно разговаривал с Шамой. Аршин отер усы и направился к ним.

— Пойдешь с начдивом проверять посты, в степи рыскают казаки, обстреливают хутор, — сказал Шама. — Лагош поедет с тобой, а мне велено тут остаться.

— Не корчи из себя штабного, сам-то ведь дерьма от фиги не отличишь, разве когда на зуб попробуешь! — проворчал Ганза. Такое хорошее было настроение, а этот верзила Шама все испортил своим злорадством!

Просвистело несколько пуль.

— Сволочи, опять на нас зубы точат, — ворчал Ганза в усы, вперевалку бредя к конюшне. — Посидеть, подумать не дадут. Видно, норовят в Зубриловский к своим пухлым бабам. После дождичка в четверг, господа мерзавцы! И в чудеса не верьте — не ждут вас ваши бабы. Сами виноваты: зачем учили их, что должны хозяйки подавать муженькам после ужина… — Аршин презрительно оскалил зубы, потом вдруг закручинился: — Кто-то теперь заботится о моей Наталье Андреевне да объедается ее блинами? А если и так, имею ли я право думать о ней плохо? Собачья жизнь. Бьемся мы с ней, моя дорогая Наталья, хотим, чтобы была лучше, и берем задатки на счастье, где только дают: а вдруг да не доживем до него самого? На тернистом пути надо позволить солдату сорвать розу да засунуть ее за околыш… — Аршин вдруг сердито рассмеялся: — Эх, Аршин, роза розе рознь! — И презрительно плюнул.

Киквидзе вышел из штаба и полной грудью глубоко вдохнул свежий морозный воздух. Затем поправил папаху, застегнул шинель и спустился с крыльца. Вацлав Сыхра, как был за столом, вышел, встал рядом с начдивом, озабоченно поглядывая на свинцовое небо.

— Вернись, простудишься, — сказал ему Василий Исидорович. — А что мне тогда делать с охрипшим начальником штаба?

— А вы, товарищ Киквидзе, не ездите далеко. Что нам делать с простуженным начальником дивизии? — шуткой же ответил Сыхра.

Киквидзе рассмеялся, блеснув зубами.

— Ты скоро станешь как Медведовский. Тот готов держать меня в вате да носить надо мной балдахин!

У крыльца ждали Ганза и Лагош. Киквидзе вскочил в седло.

— Сначала — к церкви. Посмотрю с колокольни, откуда нас обстреливают, — сказал начдив и пустил коня.

С колокольни видны были одиночные казаки. Они приближались на расстояние выстрела, стреляли и, когда часовые Тамбовского полка отвечали на огонь, возвращались в степь. Их никто не преследовал, а часовым дела не было до убитых белогвардейцев.

— Пиратская тактика, — сердито проворчал начдив и быстро спустился с колокольни. В окружении своих связных, штабных командиров и тамбовцев, которые должны были сменить посты, Киквидзе выехал из хутора. Начал падать снег, белые хлопья вились над головами всадников. Одна за другой просвистели две пули, Аршин и Лагош пригнулись к лукам седел. Лагош оглянулся и в ужасе широко раскрыл глаза: начдив, выпустив поводья, валился с лошади.

— Аршин, фельдшера! — гаркнул Лагош и молниеносно спрыгнул к Киквидзе. Все окружили его.

А он, стискивая зубы, прижимал к горлу обе ладони. Между пальцами струей била кровь. Лагош своим бинтом наскоро обмотал рану, потом поднял Киквидзе и бегом понес в ближайшую хату. Тем временем Ганза гнал коня к штабу.

Сыхра и Бартак были у Киквидзе через несколько минут, одновременно с ними приехал в санях дивизионный врач вместе с командиром Тамбовского полка. Киквидзе уже уложили на широкую кровать, и Лагош ладонями стирал ему пот со лба. В голубых глазах Михала стоял туман, он видел только, как бледнеет, белеет лицо раненого, а повязка пропитывается кровью. Санитары переложили начдива на носилки и, как потерянные, осторожно понесли в лазарет. К дороге сбегались красноармейцы, склоняли головы, словно мимо них двигалась похоронная процессия.

— Разойдитесь, начдив жив, и вовсе не нужно, чтобы казаки узнали о случившемся! — кричал доктор, отталкивая людей от носилок. — Василий Исидорович потерял сознание, а то бы сам разогнал вас по местам!

К Сыхре подошел Конядра.

В степи вспыхнула ожесточенная перестрелка. Это Голиков со своим эскадроном гонялся по степи за казаками.

— Затих, видно, потерял сознание, а это плохо, — сказал Сыхра. — Возьми весь батальон и двинь на казаков. Вымети степь на двадцать верст вокруг. Боевое охранение оставь на местах.

Матей Конядра поглядел на белое лицо Киквидзе, круто повернулся и побежал к своему батальону. Глубокое отчаяние владело им, внутри будто что-то разламывалось. Как медик, он знал, что ранения в горло смертельны.

Особый кавалерийский батальон вернулся в Зубриловский ночью. Далеко в степи горели поселок и хутор, в которых скрывались казачьи разведывательные группы.

— Около трехсот их было, — возбужденно сказал Ефрем Голиков, схватив Бартака за локоть.

Конядра молча прошел в комнату начальника штаба. Голиков спросил:

— Как начдив?

— Умер, — глухо ответил Войтех Бартак.

Голиков схватился за грудь и, шатаясь, бросился за Матеем. Командиры стояли над телом Киквидзе. Плакали. Его заместитель, Медведовский, рыдал, как ребенок, и не мог справиться с собой. Он и не знал, что любит Киквидзе крепкой солдатской любовью, и, поняв это, только теперь, над мертвым Киквидзе, загорелся такой ненавистью к врагам Советов, что она превысила его духовные силы. Убили не просто командира, убили человека, пламенное сердце которого жило для революции…

Аршин Ганза, Лагош и Шама уединились в кухне со своими скорбными мыслями.

Настасья Ивановна ходила по кухне, словно что-то не давало ей покоя, потом зажгла щепы в печурке.

— Изжарю-ка я вам, солдаты, яичницу, насобирала нынче полный фартук яиц, — нарушила она молчание.

Ей не ответили. Настасья повела красивыми плечами и, улыбнувшись Лагошу, ловко разбила над сковородой много яиц. Радость так и рвалась из ее черных глаз.

Аршин вынул кисет с махоркой и скрутил толстую цигарку. «Столько яиц на троих она еще никогда не давала, — отметило его сознание. — Ну, это ладно, съесть-то и съем, но хвалить ее не стану». Он обратил к ней покрасневшие глаза.

Казачка поймала его взгляд и проронила, будто сердясь:

— Уж не хочется ли вам самим лежать на столе вместо вашего генерала? Мало он гонял вас на смерть?