Страница 37 из 40
Он уже знал, что находился не в землянке. Это ему сразу стало ясно, как только он открыл глаза и увидел прямо перед собой довольно высокое белое окно с марлевой занавеской и высокий, чисто побеленный потолок. У них в землянке таких окон и такого потолка нет. И пахло здесь тоже не как у них в землянке, и сухо было, и чисто, и не накурено, и такая стояла тишина, что в первый миг, когда он открыл глаза и огляделся и остро вспомнил вчерашнее, вдруг с тревогой подумал, уж не оглох ли, чего доброго, после всего того, что с ним случилось, и, выпростав из-под влажного одеяла руки, поднес их к ушам, чтобы проверить, все ли у него там в порядке с барабанными перепонками. Но левая рука до уха не достала, она была до локтя забинтована и плохо слушалась. Он не удивился. А вот тугая повязка на голове смутила, он не думал, что у него и с головой тоже неладно. Ранило в руку — это он помнил, а вот чтобы в голову — этого не было. Значит, голову он зашиб на посадке. Конечно же, на посадке, больше негде. Развернуло их тогда здорово и ударило обо что-то тоже здорово. Это когда сложилась «левая нога» у «семерки» и лопасти винта вспороли землю на полосе. А потом — абсолютная тишина и покой, почти вот как сейчас здесь, в этой небольшой комнатке с белым окном и темным фикусом в углу, что добросовестно сторожил его сон и покой и создавал чисто домашний уют, о котором он позабыл думать, пожалуй, с того самого дня, как еще до войны ушел в военное училище. Уют, несмотря на доносившийся порою сюда гул моторов со стоянок, был прочным, осязаемым физически, не хватало разве только, чтобы вот сейчас еще тихонечко приоткрылась дверь и из соседней комнаты, где должна бы кухня быть, послышалось шипение сала на сковороде и в ноздри ударило чем-нибудь таким нестерпимо соблазнительным, что заставило бы встать на ноги.
Но он уже знал, что на ноги ему без посторонней помощи не встать, а дверь если и откроется, то ни шипения раскаленной сковороды, ни дразнящих запахов не будет, а будет врач или медицинская сестра — это был лазарет, свой аэродромный лазарет на четыре или пять коек, что располагался в двух комнатах просторного крестьянского пятистенника, лазарет, который, насколько он помнил, почти всегда пустовал. Народ на аэродроме, точно назло персоналу этого лазарета, состоявшему из двух человек — капитана медицинской службы Полины Осиповны и медсестры Раечки Мирошниковой, болезням никак не поддавался, ходил на редкость здоровым, а если уж когда кого-то и требовалось починить капитально, скажем, летчика, вернувшегося с задания с серьезным ранением, так его отправляли уже в настоящий госпиталь, благо он и находился недалеко от аэродрома, километрах в семи, а не в эту тихую обитель, где и лекарствами-то пахло так себе, лишь для вывески.
Подумав, что в лазарете курить ему, конечно же, не дадут, не положено, а курить вдруг, как назло, захотелось ужасно, он начал с нетерпеливым ожиданием поглядывать то на дверь, то в окно, не появится ли кто там из однополчан и не побалует ли его папироской. Но ни в дверях, ни в окне никто не появлялся — было, верно, еще слишком рано, даже по-настоящему не рассвело, — и он снова начал думать о своем обещании Малявке постараться и что из этого вышло и уж после, вдоволь и с наслаждением пошпыняв себя за невезучесть, а заодно пройдясь и по Малявке за то, что лезла в голову, когда было не до нее, и почувствовав что-то вроде облегчения — на войне и не то бывает, — опять вспомнил о генерале.
Он еще не знал, что с генералом, как прошла вынужденная посадка, но справедливо полагал, что Логиновский со Смирновым его прикрыли до конца и, если он остался жив, не разбился при приземлении, возможно, тоже находится сейчас здесь, в этом же самом лазарете, только в соседней комнате и, вполне вероятно, рядом с ним и Светлана Петровна. Сладко застонав от этой догадки и поискав глазами, где бы могла быть эта самая вторая комната, он тут же представил себе, как Светлана Петровна, склонившись над белым от бинтов и простыней мужем, поправляет сбившееся на нем комом одеяло, потом подает ему в стакане воды и что-то там такое шепчет, шепчет, конечно же, ласково-утешительное, что все, мол, обойдется, потерпи, но лица ее, как он ни силился, разглядеть не мог, что-то мешало ему, и это что-то страшно походило на фикус, что стоял в углу и бросал на чисто выскобленный пол пеструю тень. А вот генерала он представил слишком отчетливо, до жутких синих теней под глазами, жестких складок возле рта и зернистой испарины на лбу, всего забинтованного, неподвижного, и зябко шевельнулся, вспомнив, как генерал, нырнув вчера под строй бомбардировщиков, в каком-то пьяном полубреду вдруг вынырнул оттуда обратно и начал выделывать на своем плохо слушавшемся «яке» нелепые и опасные фигуры, какие летчику и во сне не всегда приснятся. И уж совсем ему стало невмоготу и он до боли в ступнях уперся ногами в железные прутья койки, когда, ко всему прочему, еще и с ужасающей отчетливостью подумал, что генерал пострадал как раз из-за него, а не из-за кого-нибудь другого, пострадал именно из-за Кирилла, мгновенно бросившись ему на выручку. Опоздай же он на долю секунды, на крохотное мгновение, Кирилл сейчас находился бы не в этом тихом и уютном гнездышке под крылышком Полины Осиповны, а догорал бы где-нибудь за линией фронта дымным костром вместе со своим экипажем.
Вывел Кирилла из этого удручающего раздумья вдруг раздавшийся у него над самой головой чей-то немолодой женский голос:
— Как себя чувствует наш смелый сокол?
Кирилл вздрогнул, судорожно втянул голые ноги под одеяло и ответил не совсем дружелюбно, словно вошедшая своим вопросом помешала ему дострадать до конца:
— Соколы летают, а я, как видите, лежу на койке.
Потом, как бы убедившись по звуку собственного голоса — а голос был одно страдание и боль, — что он и впрямь имеет право на это недружелюбие, добавил, не поворачивая головы, но догадываясь, что это, конечно же, сама Полина Осиповна, больше некому:
— Курить, само собою, не дадите? Режим?
— Режим, — охотно подтвердила Полина Осиповна (а это действительно была она). — Придется потерпеть. И шевелиться без нужды пока не советую. Лежите спокойно, без этих ваших «бочек» и «переворотов». Это, кстати, в ваших же интересах: быстрее встанете на ноги. — Затем, как бы желая смягчить суровость своих слов, добавила уже с мягкой улыбкой, которую Кирилл скорее почувствовал, чем увидел: он все еще старался не глядеть в ее сторону: — Рана у вас, товарищ лейтенант, не опасная, с головой тоже ничего особенного, ушиб не тяжелый, но полежать все-таки придется. Как вы к этому относитесь? Надеюсь положительно?
— Много?
— Наверное, недели две или чуть больше.
— Две, может, выдержу.
— Надо выдержать, если хотите летать, — посоветовала она. — Срок небольшой. — Потом добавила со вздохом и как бы через силу: — Вы еще легко отделались, товарищ лейтенант, а вот генералу теперь лежать да лежать.
Кирилл беспокойно повернулся на бок.
— Он здесь?
— Нет, отвезли в госпиталь, сразу же. Не ворочайтесь, пожалуйста, лежите спокойно.
— Значит, серьезно?
— Серьезней некуда: ранение в ногу, раздроблена кость, как бы не остался без ноги. Точно я не знаю. Он все еще без сознания, потерял много крови. Скоро из госпиталя вернется Раечка и мы все узнаем подробно. Она там с женой генерала, со Светланой Петровной. Бедняжка так убивается. Подумать только, такое горе…
Полина Осиповна говорила еще что-то, но Кирилл ее уже не слышал, он только видел движение ее губ, и ему было немножко не по себе оттого, что губы у нее были некрасивые, как бы вывернутые наизнанку, и шевелились они тоже как-то не так, как у всех, а на один манер, одинаково, будто она не говорила, а упражнялась в произношении одного и того же слова, а вот какого, не разобрать. И еще он видел ее большие, странно блестевшие черные глаза и морщинки возле этих глаз, и это тоже почему-то было неприятно, хотя думал он вовсе не о них, но эти глаза своим странным блеском усиливали возникавшую заново боль, и он опять почувствовал что-то похожее на головокружение, как если бы только что вышел из пикирования и еще не мог разобрать толком, где небо и где земля.