Страница 3 из 110
В комнате было прохладно и тихо. Только большая синяя муха беспокойно жужжала и билась о стекло окна.
«Надо бы выпустить», — подумала Сурай, но не шевельнулась и в изнеможении закрыла глаза.
Сейчас же перед нею поплыли Екатерина Павловна, толпы народа на улицах города, Гозель, полевод, и Анкар в кустах хлопчатника, и все события этого несчастного утра.
Дурсун приоткрыла дверь:
— Ну, иди, моя козочка, попей чайку! Я уже приготовила.
Сурай отказалась, сказала, что спать хочет, и повернулась лицом к стене. Дурсун покачала головой и затворила дверь. Вздыхая и причитая: «Ай, боже мой», она вышла на веранду, накрыла салфеткой завтрак, приготовленный для дочери, и села перебирать шерсть.
«И что она так сокрушается? Вся осунулась, бедняжка. Лежит, как покойница. Ай, боже мой! Вот беда-то! И завтракать не захотела. Ну да ничего, пусть поспит. Проголодается, сама попросит. Не потакать же всяким глупостям…»
Желание Сурай учиться петь ей казалось таким несуразным и диким, что она и думать об этом не хотела и была уверена, что время сделает своё дело и Сурай сама поймёт и откажется от глупой затеи. Вот поспит — и всё забудет. Опять повеселеет, и печаль её пройдёт, как туча по небу.
А Сурай и в самом деле в тишине и прохладе вдруг крепко заснула и проспала до обеда. Ей снилось что-то неясное, смутное, но до того хорошее и радостное, что, проснувшись, она почувствовала себя обновлённой, бодрой, прежней Сурай и почему-то сразу вспомнила про Вели-агу. Вот с кем надо поговорить-то! И как это ей раньше не пришло в голову!
Вели-ага, известный на всю округу старый бахши, был когда-то самым близким другом отца Сурай. Мать уважает Вели-агу больше всех, чтит его, как святыню, как память о муже, и в самые трудные моменты жизни, когда не знает, как поступить, советуется только с ним. Его слова — закон для неё. Как скажет он, так она и делает.
И он любит Сурай, как родную дочь. Всегда ласков с ней и всякий раз, когда ездит в Мары или в Ашхабад, непременно привозит ей то конфеты, то туфли, то платок, то платье и только посмеивается, когда Дурсун, покачивая головой, журит его за такое мотовство. Он добрый и щедрый, с одинаковой лёгкостью рассыпает и шутки и деньги. Он любит жить широко и весело и от души старается помочь всем, кому может.
Вот если б он только махнул рукой и сказал: «Э, Дурсун! Да пусть себе едет! Зачем тебе огорчать её?» — и всё бы уладилось.
«И уладится, уладится! — повеселела Сурай, чувствуя за спиной такую сильную опору, как Вели-ага и Екатерина Павловна. — Недаром мне такой хороший сон приснился… Вечером схожу к нему, и уж он-то не скажет, как мать: песни — пустое занятие».
Сурай поправила сбившийся ковёр на диване и крикнула:
— Мама, я есть хочу!
— Иди, иди, моя козочка! Давно всё готово, — жиро откликнулась с веранды Дурсун и легко вздохнула, вставая с кошмы: «Ну, слава богу! Поспала и всё забыла…»
Обед прошёл в самых мирных и пустых разговорах. Ни мать, ни дочь ни разу не обмолвились ни об Анкаре, ни об Ашхабаде. Дурсун простодушно поверила, что дочка и в самом деле «всё забыла», и успокоилась.
После обеда она убрала посуду и прилегла отдохнуть на кошме на веранде, сунув красную подушку под голову, а Сурай взяла было книгу, чтобы скоротать время до вечера, и не могла читать. Ей не терпелось поскорее поговорить с Вели-агой и заручиться его поддержкой.
Сурай бросилась через сад по тропинке, а потом по дороге, по окраине села вдоль чужих садов и огородов торопливо пошла к Вели-аге.
Когда она вошла во двор, Вели-ага, большой, плотный старик с круглым добродушным лицом, сидел на кошме под старым шелковичным деревом с такой широкой и могучей кроной, что тень от неё закрывала половину двора, и, склонив голову, сосредоточенно натягивал новые струны на потемневший от времени дутар. Он так был увлечён этим делом, что и не заметил, как подошла Сурай.
— Здравствуйте, Вели-ага! Как ваше здоровье?..
Старик поднял голову и отложил дутар в сторону.
— А-а, Сурай!.. Здравствуй, дочка! Да какая же ты красавица стала! Честное слово, в старину таких не было. Тогда всё больше кривые да рябые были. А про таких, как ты, только в сказках рассказывали: «Жила-была пери, такая красавица! Не ешь, не пей, а только любуйся её красотой». А сейчас откуда что и берётся! Куда ни глянь — одни красавицы! — И он засмеялся. Засмеялась и Сурай. — Ну, садись, садись! И рассказывай — как здоровье Дурсун и что у тебя хорошего?
Сурай села на край кошмы и сказала, стараясь казаться взрослой:
— Ай, Вели-ага! Да ничего хорошего. Всё плохо.
— Х-ха! — засмеялся Вели-ага. — Да что же V цыплёнка может быть плохого? Ходит за матерью, клюёт себе зёрнышки.
— Нет, вы не смейтесь, Вели-ага! Правда, ничего хорошего. Потому-то я и пришла поговорить с вамп.
— Постой! Сейчас поговорим, — остановил её Вели-ага и, повернувшись к дому, вскинул голову, сдвинул брови и крикнул строго: — Эй, Набаг! Не слышишь, что ли, что гостья пришла? Дай-ка чаю да конфет, что я вчера привёз. — И вдруг улыбнулся: — Э, умница! Она уж несёт.
И в самом деле как раз в это время из дома вышла хлопотливая, уютная старушка с подносом в руках, на котором стояли два чайника, две пиалы и ваза с конфетами. Она приветливо поздоровалась с Сурай и поставила поднос на кошму между стариком и гостьей.
— Вот я говорил тебе про пери, — весело блеснув глазами, сказал Вели-ага. — А по мне, честное слово, моя старуха лучше всякой пери. Я хоть и не любуюсь её красотой, да зато ем и пью в своё удовольствие. А с пери с голоду умрёшь. Ведь с ней не ешь, не пей, только любуйся…
— Ай, язык без костей! — улыбаясь и хмурясь, махнула рукой старушка и пошла в дом.
А Сурай от души хохотала, забыв все свои горести.
Вели-ага налил чаю.
— Ну, пей, дочка! И рассказывай — что у тебя там случилось?
Сурай подробно рассказала ему, как она училась у Екатерины Павловны играть на рояле и не думала, что у неё хороший голос. А прошлой зимой после уроков, когда все разошлись по домам, она осталась в классе одна, потому что дежурила и должна была кое-что прибрать. И вот она запела что-то, и ей понравилось, как в пустом классе и в коридоре голос её раздаётся гулкогулко. Тогда она громче запела, во весь голос. И вдруг видит — в дверях стоит Екатерина Павловна и смотрит на неё с удивлением:
— Это ты тут поёшь?
Сурай испугалась.
— Простите, Екатерина Павловна! Я больше не буду. Я думала, все ушли…
А Екатерина Павловна улыбнулась. Она хоть и строгая, а добрая.
— Нет, дружок, ты мне ещё что-нибудь спой. Только пойдём к роялю. Я буду тебе аккомпанировать. А ты не стесняйся, пой во весь голос, как тебе хочется…
И она вошла в класс, села за рояль, а Сурай стала петь. И под рояль-то, оказывается, легче петь и голос звучит ещё лучше. Она спела три песни. Екатерина Пав-ловна встала и чуть не со слезами обняла и крепко поцеловала её.
— Ах, моя милая! Да у тебя же такой голос, что тебе непременно надо поехать в Ашхабад в музыкальную школу, потом в Москву в консерваторию. Ты будешь настоящей оперной певицей.
— Да неужели же так?..
Екатерина Павловна посадила её рядом с собой и долго говорила о том, какое это счастье иметь хороший голос, что она сама когда-то мечтала быть певицей, училась в консерватории, потом простудилась, потеряла голос и окончила консерваторию уже по классу рояля.
— Да, моя милая, голос надо беречь, не кричать, не простуживать горло. И мало иметь хороший голос, пало быть ещё очень культурным человеком, всё понимать, всё чувствовать, а главное — упорно трудиться, добиваться совершенства, только тогда твоё пение будет доставлять людям радость. Вот кончишь десятилетку и поезжай в Ашхабад. А пока я тебя буду учить.
И она дала Сурай две книги: одну про Шаляпина, другую про Нежданову, чтоб Сурай знала, как они учились и добивались славы.
— Да что же тут плохого? — нетерпеливо перебил Вели-ага. Рассказ Сурай взволновал его. — Разве ты ещё не кончила десятилетку?