Хрустальная ловушка

А за ошибки всегда нужно платить.

Он был плохим писателем, но теперь уже никто не узнает об этом. Я читал все его рукописи: даже я написал бы лучше.

Он плохой писатель, а я хороший скульптор. Мне даже не нужно ни у кого искать подтверждение этому. А те, кто все-таки может подтвердить, давно мертвы. Если бы я мог знать, что они чувствуют, находясь подо льдом!.. Если бы я мог знать, что чувствовал Кирилл, когда я подбривал его закостеневшие скулы этим пижонским «Жиллеттом» из его несессера. И аккуратно смачивал этим пижонским одеколоном «Кензо» его виски. Идея взять несессер, может быть, не самая лучшая. Но бороться с искушениями бесполезно, я понял это много лет назад и теперь живу в полной гармонии с самим собой. Пропажу несессера никто не стал афишировать, здесь я оказался прав.

Я слишком хорошо знаю людей, которые здесь работают. Они мне доверяют, некоторые даже считают меня хорошим парнем вообще и своим приятелем в частности. Так и должно быть, я еще никого не разочаровал. Я не люблю разочаровывать.

Но сейчас лучше думать о женщине, которая приехала.

О моей женщине. Я сразу же понял, что это она: с нежным профилем, с почти идеальной линией подбородка. Что еще нужно художнику? Приручить модель, только и всего. И в нужный момент отсечь лишнее: тех людей, которые ее окружают. Они будут так же стенать по поводу ее исчезновения, как и проклятая астигматичка по поводу своего Кирилла. Но это уже ничего не изменит.

Никогда еще я не был так близок к успеху.

Никогда…

Впервые за последние два дня адская боль в пояснице отступила.

Она отступила как обычно: в час быка, в преддверии утра.

Боль уползла змеей в недра измордованного собачьей жизнью организма: там ее логово, там она будет поджидать самого неподходящего времени, чтобы опять наброситься и не отпускать.

Пал Палыч Звягинцев кряхтя поднялся с кровати и направился к столу, уставленному пустыми бутылками из-под водки и пивными банками. Методично перетряс их, сливая в немытый стакан последние капли. Набралось немного, даже меньше четверти стакана. Но этого вполне хватит, чтобы помянуть недобрым словом радикулит и достойно встретить новый день.

Звягинцев подошел к шифоньеру, раскрыл его и с опаской заглянул в утробу прибитого к дверце зеркала.

«Небритая опухшая рожа с двумя трясущимися подбородками, бульдожьи щеки, щетина, как у кабана, свиные глазки с навеки поселившейся в них краснотой — ничего не скажешь, скромный филиал зооуголка средней школы».

С трудом удержавшись, чтобы не плюнуть в собственную физиономию, Звягинцев перевел взгляд на висящую на плечиках одежду. Ни в одну из шмоток он уже не влезал, но расстаться с ними было невозможно: они напоминали ему о совершенно другой жизни, в которой он не носил на своем горбу лишних пятьдесят кэгэ; в этой жизни не было гор и такого ослепительно белого снега: только благословенная бурая жижа под ногами.

Всю свою жизнь Пал Палыч прожил в Питере, на Васильевском острове, под завязку набитом «новыми русскими» и бомжами. Каждый день он исправно ходил на работу в свое родное отделение милиции (угол Малого проспекта и Восьмой линии), исправно посещал по субботам баню, исправно пил там водку и так же исправно возвращался домой.

Жена уже поджидала его со скалкой и исправно охаживала ею Пал Палыча. После этого кроткий Звягинцев отправлялся спать. К пятидесяти годам он дослужился всего лишь до капитана. Карьере помешало пьянство и некая леность мысли, следствием чего были дела, которые в основном поручались Звягинцеву: семейный мордобой с нанесением тяжких телесных, коммунальные склоки, кражи белья и мелкое хулиганство.

Впрочем, сам Звягинцев был доволен ни шатко ни валко катящейся службой: на ней можно было без всякого ущерба для здоровья дотянуть до пенсии, а там…

Но все развалилось в один момент.

Погиб Володя.

Володя, его единственный сын, свет в окошке, отцова гордость. Студент университета, тайком от родителей пишущий смешные сказки для детей. Этими сказками даже заинтересовалось одно питерское издательство. Оно даже выпустило тоненькую Володину книжку с уморительными картинками — «Колыбельная для ежика».

Володя погиб нелепо, сорвавшись с крыши их собственного дома, куда залез, чтобы подшаманить задравшийся лист кровельного железа: лист хлопал на ветру и действовал на нервы всему дому. Мать несколько раз звонила в жилконтору, но кровельщики даже не чесались, и тогда Володя решил исправить положение собственными силами.

Он поскользнулся на влажной от дождя крыше и рухнул вниз с шестого этажа, прямо в залитый асфальтом колодец двора. Удар был страшным: почти все Володины косточки превратились в труху, только лицо не пострадало. На нем застыла удовлетворенная улыбка: до того, как упасть, он все-таки поставил на место злополучный лист…

После смерти сына Звягинцев два месяца пил по-черному: только так можно было заглушить боль, иссушавшую его.

Только так можно было представить, что Володя еще жив.

Пал Палыч чуть не допился до белой горячки; он бросил пить только тогда, когда кончились все деньги в доме. И сразу же обнаружил, что жена ушла от него: она уехала к своей родне в Тосно, чтобы больше никогда его не видеть. Их уже давно ничего не связывало, кроме сына. А с его смертью оборвалась и эта ниточка.

В отделении к горю Звягинцева отнеслись с пониманием, ему даже предложили уйти в отпуск за свой счет. Но он уволился совсем, а через месяц вообще уехал из Питера — жить в доме, который стал погостом его единственного сына, было невыносимо. Из дому он взял только Володину книжку «Колыбельная для ежика».

Звягинцев оказался в «Розе ветров» случайно. Его старый армейский друг как раз набирал штат обслуги для вновь открывающегося курорта. Звягинцеву предложили занять должность секьюрити (сам Пал Палыч предпочитал кондовое русское «охранник», или «вышибала») с самым широким, хотя и расплывчатым кругом полномочий.

Работы как таковой было мало: постояльцы «Розы ветров» были интеллигентными, хорошо упакованными людьми, и пьяные драки и прочие маргиналии здесь не проходили. Случались, конечно, неприятности в виде схода лавин: несколько человек были заживо похоронены под снегом. Если их удавалось откопать, приходило время Звягинцева: он весьма умело составлял протоколы и допрашивал свидетелей — сказывался давний милицейский опыт. Вершиной его карьеры в «Розе ветров» было дело о краже аметистовых сережек у одной из постоялиц. Даже заплывшие жиром и пропитанные водкой мозги Звягинцева развернулись в нужном направлении: за два дня он расколол нечистую на руку горничную, которую с позором удалили из «Розы ветров». Сережки вернули владелице, а скандал удалось замять не без участия Пал Палыча: у курорта должна быть безупречная репутация.

Звягинцев стал гораздо меньше пить: он хотел сохранить за собой непыльное место секьюрити, а это предполагало следование определенным правилам игры. Теперь он напивался только в ночь с субботы на воскресенье. И единственным свидетелем этих тихих попоек была «Колыбельная для ежика», с которой Звягинцев не расставался. Конечно, случались экстремальные ситуации — в горах у Пал Палыча прорезался радикулит: сырой питерский климат послал ему вдогонку прощальный поцелуй. В такие дни водки требовалось больше, чем обычно, но и с этим Звягинцев научился справляться. Он собирался навсегда осесть в «Розе ветров», тем более что в его жизни неожиданно появился горноспасатель Вася Сикачинский.

Их дружба стала неожиданной для самого Звягинцева: ну, что может связывать молодого, полного сил человека и толстого пожилого мужчину, страдающего к тому же одышкой, радикулитом и неумеренной страстью к дешевой водке? Уже потом Звягинцев понял причину: Вася был страшно похож на его покойного сына Володю.

Не внешне, нет. Но Вася писал.

Пусть не сказки, нет. Пусть криминальные истории, но он писал. Он занимался тем же, чем мечтал заниматься его собственный сын. И Звягинцев стал самым благодарным читателем Васиных детективных опусов. Он находил их безупречными.